– Отец, зачем вы обращаетесь ко мне на «Мистер Миллер»? Мы носим одну фамилию и относимся к одному роду, разве не так? – он старался держаться строго и ровно, но дрожь в руках была все равно заметна, чего не сказать о голосе, который трепетно старался контролировать граф. – Сюртук я оставлю на особый случай, ведь этот, – он одернул начало фалды, – еще в достаточно приемлемом состоянии, чтобы показаться в нем в свет. – Миллер выставил ладонь в белой перчатке перед лицом отца, и судья смог различить волнение сына, давая ему закончить свой отпор. – Как я уже неоднократно говорил ранее, дорогой отец, правила и устои меня не интересуют. Они глупы и неразумны, потому носить корсеты, чтобы угождать вам и матушке, я не собираюсь. – он провел правой рукой от отца вправо. – Что касается общества, то мне абсолютно безразлично, что обо мне подумают эти необразованные идиоты, ведь их главная «ценность» – распространение слухов и украшение таких балов.
Теперь молодому графу оставалось ждать вердикта отца. Курок спущен, игра в русскую рулетку началась. Все же, Макса можно назвать фаталистом, ведь сейчас он именно и творит, что отпускает свою жизнь на самотек, веруя, что судьба приведет его по течению к нужному берегу. Становится заметна дрожь не только в ладонях, но и коленях графа. Выбившаяся прядка начинает дико мешаться, хочется ее поправить; перчатки становятся сильно облегающими и плотными, отчего нужно их незамедлительно сорвать, а жабо так сжало шею, что, кажется, писатель сейчас потеряет сознание от удушения. Отец во всей своей строгости посмотрел на свое чадо. Руки за спиной сжались еще крепче, и Джонатану захотелось как в детстве: схватить непослушного ребенка за ухо и оттащить в свою комнату, заставляя того молиться Богу, вымаливая все грехи, какими он провинился перед отцом и матушкой.
– Макс, – ледяным жгучим голосом начал отец, – ты винишь нас с матерью точно во всех библейских грехах! Но послушай, сын мой. Мы, увы, не молодеем, и ты должен понимать, что мы, как и любые родители, озабочены тем, чтобы наш отпрыск стал наследником нашего имения, хозяйства, работников и земель. Чтобы вы нашли свою пассию, с которой готовы были родить себе наследника нашей семейной реликвии и гордой фамилии Миллер. – он устало вздохнул, – Но Вы, Макс, видно, считаете, что сильно взрослы, чтобы принимать такие решения самостоятельно. Я не договорил, Макс. – перебил сына отец, когда тот собирался возразить.
– Но ты глубоко заблуждаешься, родной. – казалось, будто он смягчил тон, но все это были уловки судьи с двадцатилетним стажем. – Любому уважающему себя мужчине нужна девушка – юное прекрасное создание – под стать. Она ведь – и украшение дома, и первоклассный учитель для ребенка, наследника твоего же рода! Уверяю тебя, дорогой Макс, ты просто еще не был отмечен стрелой Амура. Скоро она разит тебя и твое великое сердце – я уверен в этом больше, чем в чем-либо за свою жизнь! – и тогда ты поймешь, как ошибался.
Джонатан-младший поклонился отцу и, ничего не сказав в ответ, снял с себя перчатки, протянув их покровителю. Это же просто богохульство! Миллер-старший сжал белоснежные лайковые перчатки в руках и грозно посмотрел на своего сына, который вновь поклонился отцу. Этот жест был сродни с пощечиной, с объявлением дуэли… да даже с самим плевком прямиком в лицо! Граф терпеть это не намерен, но он понимает, что выяснять семейные отношения на балу – верх некультурности. Потому он поправил черный галстук и лацкан карминово-красного сюртука, на котором виднелась позолочено-белая бутоньерка с запахом ванили. Со словами «Я вас понял, Мистер Миллер» брюнет взял ладонь сына, крепко сжав ее и насильно раскрыв, и положил ему обратно перчатки. Джонатан-старший удалился, а молодой граф, сжав перчатки, как недавно отец, поспешил уединиться на балконе.
Нигилист из Японии
Макс отворил двери, ведущие на балкон, и они чуть не ударили стены – так сильно разозлен молодой граф постоянными советами родителей и их вмешательством в его личную жизнь. Он посмотрел на лайковые перчатки, которые он продолжал крепко сжимать в руке, и спрятал их в кармане суконных брюк, лишь бы не видеть это удушающее напоминание о постоянных пререканиях с отцом. Шмидт знает не понаслышке, как устают люди на таких балах морально и эмоционально, поэтому он не скупился на небольшую приятность: теперь на балконе парадной залы стоят две белоснежные скамейки из первосортного и лучшего мрамора, который сверкал в свете канделябров, украшавших, наравне с фиалками и гелиотропами, вход и периметр балкона.
Сверкающие звездочки, которые оказались сонными мотыльками, выделывали незатейливые пируэты на своем пути к свету свечей, которые загородил собой писатель. На улице стояла осенняя прохлада, несмотря на то, что еще было только половина восьмого вечера, а на дворе – лишь начало октября. Джонатан тяжело выдохнул и оперся на перила балкона, прикрыв глаза. В глаза слепили золотые лучи солнца, которое уже заходило за горизонт, окрашивая все в округе – и в первую очередь небо – в розово-персиковый цвет. Вид на желтеющий сад заворожил писателя: опадавшая листва невинных кленов, величественных древних дубов и смиренных плакучих ив, – все это так вдохновляло, умиротворяло и давало забыться от мирских забот, что Миллер невольно облегченно выдохнул, и широкие плечи его небрежно опустились.
Макс вновь вспомнил о злостном нарушителе скуки и будничной серости. Он подумал, что… Да! Это явно неплохой сюжет для романа: молодой мужчина, вынужденный жить отрешенным от остальных из-за того, что не принимал общественных устоев – настоящий романтический герой! – влюбляется в юную прекрасную даму, так же не желающую иметь дело с высшим светом из-за его гнили и греховности. Их связывает общее возвышенное восприятие мира, но… вот незадача! юная дива холодна к молодому графу, ведь, чтобы завоевать ее сердце, не хватит одной встречи на балу Милорда – ее надо влюбить в себя геройскими поступками, романтикой и заботой. А вольнодумный Ромео же уже давно сражен наповал и оттого сделает все ради ответной любви прекрасной леди.
Определенно прекрасная идея, чтобы ее написать и издать в известной типографии! Джонатан воодушевился и почувствовал душевный подъем, отчего ему захотелось сейчас же вылить мысли и переживания на бумагу. Как же прекрасно, что Шмидт оснастил балкон этими незаменимыми скамейками! Быстрым уверенным шагом Миллер дошел до одной из них – с левой стороны от входа на балкон – и умастился поудобнее, положив сумку себе на колени. Он достал оттуда стопку желтоватых листков, чернильницу и связку из двух гусиных перьев. Налив в чернильницу немного чернил из склянки, Миллер поставил ее на подлокотник и убрал остальное обратно в сумку. Сумку же писатель использовал как подставку для рукописей; он сгорбился, напрочь забыв обо всех манерах и предупреждениях Вирджинии; и тут из-под его мастерского пера начали выходить дивные строки, которые в скором времени – вот увидит его отец! – станут настоящим шедевром мировой прозы.
