Два стареньких, отживших свой век паровозика, надрываясь, тянут состав. Усыпляя, стучат на стыках вагоны.

Через Чернигов идем на Киев. Короткие остановки. Старшины забирают продукты. И снова гудят паровозики.

В Нежине из-за воздушной тревоги нас задержали часа на два. Но мы не знали, что в это время в городе находился Рябышев со штабом корпуса.

В Дарнице эшелон разгружается. Мне и Сытнику приказано немедленно явиться в Бровары: одному — в Военный совет, другому — в штаб фронта.

…Адъютант предупредительно открывает дверь. Навстречу поднимаются командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос и член Военного совета Хрущев. Крепко, долго жмут руку.

Подхожу к большому столу, на котором разложены листы топографической карты, начинаю официальный доклад.

Кирпонос движением руки останавливает меня.

— Садитесь, — показывает на кресло Никита Сергеевич. — Не торопясь докладывайте, с подробностями, с деталями. Побольше о людях.

Командующий усаживается по одну сторону стола, Хрущев по другую, напротив меня. Приготовились слушать.

Тогда все еще было свежо в памяти, и я старался ничего не пропустить. Это был не доклад, а беседа. Кирпонос и Хрущев задавали множество вопросов. Никита Сергеевич интересовался не только отрядными делами, но и жизнью крестьян на оккупированной земле.

Звонил телефон. Кирпонос односложно отвечал, опускал трубку на зеленый ящик и кивал мне — продолжайте. Перед Хрущевым лежал раскрытый блокнот, Никита Сергеевич время от времени делал записи.

В кабинет вошел адъютант, опустил широкие маскировочные шторы, зажег настольную лампу.

— Мне бы хотелось, — закончил я свой рассказ, — чтобы люди отдохнули, окрепли, а потом, получив пополнение, — снова в тыл врага. Опыт у нас есть, если будет связь с фронтом, можно крепко насолить гитлеровцам.

— Мысль неплохая, — сказал Хрущев, — Только сейчас не удастся ее осуществить. Надо за Киев драться. А сил маловато. Обстановка тяжелая. В Нежине формируется армия, командует ею Рябышев. Вы назначены членом Военного совета…

Для меня это назначение было полной неожиданностью. Член Военного совета общевойсковой армии? Хорошо еще, что вместе с Дмитрием Ивановичем.

Хрущев заметил мою растерянность.

— Справитесь. С того, кто сотни километров по фашистским тылам с боями прошел, можно вдвойне спросить. Я имею в виду не только вас, товарищей Новикова и Сытника, но и всех участников марша.

— За одного битого — двух небитых дают, — устало улыбнулся Кирпонос. — А вы и битые, и сами били…

Зашел разговор о формирующейся армии, ее составе, командных кадрах. Когда он кончился, Хрущев неожиданно спросил:

— Хотите знать о корпусном комиссаре, который тогда приказал немедленно взять Дубно?

— Еще бы! Конечно, хочу.

Никита Сергеевич, помолчав, сказал:

— Потерял человек почву под ногами. Через пару дней после этого случая застрелился…

Я ждал чего угодно, но не такого конца.

— Не так уж парадоксально, как вам кажется, — заметил Хрущев. — Не верил людям… Без веры в людей, да еще в такие дни, выхода нет. Только пулю в лоб…

Была уже ночь, теплая августовская ночь. Далекими всполохами обозначала себя линия фронта. Алело пожаром небо над угадывавшейся впереди темной громадой Киева.

Войне шел второй месяц. Война еще только начиналась. Впереди были бои, которым предстояло решить судьбу Родины, Европы, человечества. К ним-то и надо было готовиться.

К домику на южной окраине Черкасс днем и ночью подходят бойцы. Иногда по два, по три человека, иногда сразу двадцать, тридцать, а то и полсотни.

— Здесь пункт сбора? Принимайте. Разговор на пункте короток:

— Какой части? Сколько времени были в окружении? Где оружие?

На фотокарточках командирских удостоверений, партийных и комсомольских билетов выбритые, уверенные в себе люди в отутюженных гимнастерках. А предъявляет документы заросший человек с тусклыми глазами. Не сразу скажешь двадцать ему лет или сорок.

Но хорошо еще, когда есть документы, не сорваны петлицы, не брошено оружие.

Иной рассказывает такую историю своего выхода из окружения, что не знаешь — быль это или плод неуемной фантазии. Но посидишь сутки на пункте сбора, и наметанный глаз начинает отличать честного бойца от сомнительного. Только в самых сложных случаях отправляем человека в штаб фронта. Таких единицы. Все почти окруженцы остаются на пункте сбора. Ненадолго. Подзаправятся (кухня здесь дымит круглые сутки), прожарят обмундирование или получат новое, побреются, иногда вздремнут часок-другой в прибрежной траве, понежатся на песочке, опустив натруженные ноги в теплый ласковый Днепр, — и команда: «Взвод, становись!..».

Так формируется армия. Уже создан семитысячный сводный полк, которым командует брат Дмитрия Ивановича майор Илья Рябышев. Полк держит оборону на черкасском плацдарме. Кроме него, в армию входят две дивизии. Одна — кадровая, свежая, с крепким командным составом, с артиллерией. Вторая — потрепанная в боях, в ней едва треть штатной численности и только четыре орудия. Есть у нас и танковая дивизия, в которой один-единственный танк БТ-7.

У армии нет тылов, нет транспорта, нет складов… Вряд ли хватит одной страницы, чтобы перечислить все, чего у нас нет. Но тем не менее армии поручено держать фронт протяжением в 180 километров, до Ворсклы.

Штаб фронта подбрасывает новые части. Рабочие Кременчуга организовали свою ополченскую дивизию, которая приняла оборону города.

Нам придана авиационная дивизия полковника Демидова, стоявшая до войны во Львове и крепко пострадавшая от первого удара противника. Демидов, пытаясь спасти технику, приказывал тогда летчикам подниматься в воздух. Но спасти таким способом удалось немногое. Сейчас в дивизии новые самолеты. Они день и ночь бомбят немецкие тылы, прощупывают передний край.

Пополняется армия и вовсе неожиданными способами.

Как-то на Днепре появились корабли. Мы запросили — кто такие? Ответили: Днепровская флотилия. Дали приказ — причалить и навести орудия на берег, занятый противником.

Вечером в редком тумане показался катерок. Всмотрелись — и не могли поверить глазам своим — на мачте болтался вражеский флаг. Ударили орудия флотилии и наземные батареи. Когда рассеялся дым и улеглись брызги, мы увидели плывущие по реке доски…

На следующий день товарищ Хрущев позвонил Рябышеву: не знает ли он, часом, где Днепровская флотилия. Дмитрий Иванович смутился и как-то неуверенно стал докладывать о том, каким образом мы прибрали корабли к своим рукам.

— И хорошо сделали, — одобрил Никита Сергеевич. — Пусть пока остаются у вас.

Штаб и политотдел (отделы политпропаганды опять стали называться политотделами) обосновались на северной окраине Черкасс. Штаб — в школе, политотдел — в доме неподалеку.

В прокуренных комнатах политотдела полно народу. Полковой комиссар Иван Семенович Калядин сжимает обеими руками гладко бритую голову, поднимает воспаленные глаза на вытянувшегося политработника.

— Садитесь…

Начинается обычный в таких случаях разговор.

Мне вспомнился кабинет Немцева, стопка «личных дел» на столе, чернильница в виде танковой башни…

Ивана Семеновича интересовало прежде всего, был ли товарищ на фронте. С фронтовиком разговор вдвое короче. Ему уже известно то, что новичку не объяснишь, — как танки утюжат окопы, как свистит и рвется мина, как воет пикирующий бомбардировщик и как в этом аду слово политрука и его подвиг могут порой решить исход боя.

Организуется армейская газета. Кременчугский горком прислал наборщиков и кассы со шрифтами, политуправление фронта — печатную машину. Из Киева приезжают команда рованные в наше распоряжение писатели Иван Ле, Талалаев-ский, Кац. Редактором газеты назначен Жуков.

Моя первая встреча с литераторами не совсем удалась. В кукурузе возле дома политотдела грелись на солнышке незнакомые люди, одни — в гимнастерках, другие — в пиджаках, рубашках.