— Наши-то где сейчас воюют? Темные слухи ходят. Я пересказал последние сводки Совинформбюро.
— Это малость получше. Хотя тоже радоваться нечему.
Он махнул рукой.
Шумячкин подвел бойцов поближе к селу. Замерли в кустах. Ждут. Впереди поле с горохом. У людей вторые сутки ничего не было во рту. Особенно большая потребность в зелени. Кажется, можешь съесть мешок сочного сладкого гороха.
Шумячкин достал пистолет, положил рядом на пенек.
— Кто хоть шаг без команды сделает, пристрелю.
В отряде не принят такой тон. Но сегодня — день исключительный. Обнаружь нас немцы возле Боголюбовки, плакали планы форсирования. А на этом берегу прав Новиков — нет сейчас места для наших отрядов.
К вечеру бригадир прислал белобрысого паренька лет пятнадцати. Шумячкин со своими бойцами двинулся вперед. Место на окраине села заняла рота Петрова. Она прикрывает строительство моста.
Ночь дождливая, ветреная. Луна то покажется, то снова скроется. Когда ее нет, спокойнее.
Колхозники разбирают сараи, заборы. Все бросают на быки. Бойцы крепят настил.
Чуть обозначился мост, рота Сытника с пулеметами и двумя пушками переправилась на северный берег.
Я стою у моста и без конца повторяю:
— Скорее! Шире шаг! Скорее!
Как ни велика опасность, бойцы не удержались от соблазна. Гимнастерки набиты горохом. Крестьянки суют им в руки лук, чеснок…
Закончить переход затемно не удалось.
Немцы, размещавшиеся на восточной окраине села, почуяли неладное, зашевелились. Мы услышали шум моторов. Что делать? Ждать, пока гитлеровцы атакуют нас? Ни в коем случае!
Рота Петрова первой открывает огонь по вражеским машинам.
Тем временем ездовые погоняют заупрямившихся лошадей. Настил так и пляшет, так и скрипит под копытами.
На прощанье я обнял бригадира.
— Великое спасибо!
Солнце поднялось из-за села. Самолет на бреющем полете мелькнул над головами, и тень его запрыгала по деревьям. Замыкающая рота скрылась в лесу.
Однако отдыхать опять не пришлось. Со стороны Городницы уже двигалась немецкая пехота. Надо уносить ноги, искать убежище на севере, в Пинских болотах.
Чтобы сохранить отряды, необходимо увеличить темпы. Но это невозможно физически. Голод, цинга, дизентерия, раны, нарывы обескровили, обессилили людей. Многие не в состоянии преодолеть сонливость. Пустяковая рана ведет к смерти. Не раз я видел Марусю, склонившуюся над бойцом: «Нельзя так, братишка, вставай, ну, обопрись на меня».
На командирском совещании с согласия Новикова решаем ликвидировать обоз. Но много ли мяса на костях у одров?
И ни одного дня — без боя. Особенно достается разведчикам. Петренко уже не читает нотации Гартману, и Петя уже не похож на лихого, беззаботного мальчишку.
Политработники, командиры, получив ранение, не идут к доктору Калинину. Контуженный Курепин — правая рука Сытника. Боженко с простреленным плечом прикрывал отход группы бойцов, наскочившей на засаду.
Чувство нарастающей опасности сплотило отряды. Особенно начальствующий состав.
Но случались и неприятные эпизоды.
У Маруси хранился последний НЗ для раненых — полведра меда. В один прекрасный день, когда дождь лил как из ведра, Маруся уснула на привале. Проснулась — меда нет.
Вскоре обнаружили вора. Это был капельмейстер стрелкового полка. Я отказался с ним разговаривать. Новиков тоже не пожелал слушать слезливые объяснения — пусть решают раненые. Были разные предложения. Одни советовали расстрелять, другие — избить. В конечном счете все сошлись на одном: просить командование лишить капельмейстера звания.
Так и поступили. Опозорившемуся музыканту пришлось публично вывинтить из петлиц «кубики» и маленькую золотую лиру…
А идти становилось все труднее и труднее. Перед нами простиралось заросшее хвощом и камышом непроходимое болото.
Был объявлен привал. Но я не представлял себе, когда и как он кончится. В ногах у меня лежала темная от воды, с налипшей тиной палка в рост человека. Ею Сытник мерил болото, к которому мы прижаты.
Появился Петренко с древним, едва передвигающим ноги стариком.
— Товарищ бригадный комиссар, знакомьтесь с папашей. В ту войну был ратником второго разряда и теперь родине послужить хочет.
Старик зарос. Седые волосы, выбиваясь из-под картуза, переходят в бороду. Глаза прячутся под густыми бровями.
— Какой из меня солдат? Стар. Вся жизнь в лесах и болотах прошла.
— Работал в лесничестве, — поясняет Петренко. — Должен знать тут все тропинки.
Не однажды выручали нас вот такие деды. Не поможет ли и этот? Неужели нет какого-нибудь пути через болота?
— Пути-дороги нет. Это я как перед иконой говорю, — неторопливо рассуждает старик. — Но случай був.
— Какой случай? — не терпится мне. Немцы могут появиться вот-вот.
— А такой, — дед наклонил голову набок. — В тридцать шестом роци двое прошли. Поручательство дать не можу. Желаете, пойдем. Я свое так и так отжил…
Старик поднял палку, которая валялась у меня в ногах. Травой вытер с нее тину.
Сборы были недолги. Раненых положили на волокуши и тронулись.
С арьергардной ротой Карапетяна остался и Боженко. Сам попросился. У роты две пушки. Третья — в голове, вместе со стариком.
Как он находит дорогу, как выбирает кочки, непостижимо. Непроходимое по всем признакам болото мы преодолели легче, чем иные проходимые.
Чем отблагодарить деда за все, что он для нас сделал? Заикнулись о деньгах, но старик замахал руками.
Освободившись от преследователей, мы углубились в лесную глушь.
На командирском совещании встал вопрос: что делать дальше? Басаргин считал, что нужно отказаться от мысли о соединении с Красной Армией.
— Передохнем немного, наберемся сил и будем воевать как партизанский отряд.
В этом были свои резоны. Однако не верилось, что фронт далеко, — ведь Киев в наших руках. Надо предпринять новые попытки связаться с войсками. Так считали мы с Новиковым, и большинство командиров склонялось на нашу сторону.
Сошлись на том, что отправим разведчиков в Белокоровичи, до которых оставалось менее двадцати километров. Когда они вернутся, окончательно решим судьбу отрядов.
Разведчиков ждали к вечеру. Но миновала ночь, они не появились. Больше всех нервничал Петренко.
— Не иначе, Петька что-нибудь затеял… Около двенадцати прозвучало «Станови-и-и-сь!». Вдруг все насторожились. До слуха донесся конский топот. Мы отвыкли от лошадей. Последняя, которая запрягалась в повозку Новикова, была убита перед маршем через болота. Полковника с гноившейся раной тащили на волокуше.
Из-за поворота на оседланной лошади выскочил сержант Андреев. Он что-то кричал, размахивал руками. Спрыгнул, достал кисет.
— Махорка, братцы. Советская. Налетай, закуривай… Советская махорка, гладкий конь под седлом, сияющая физиономия — все это совершенно необычно для нас.
— Может быть, все-таки доложите, товарищ сержант? — строго спрашивает Петренко.
— Конечно, доложу, а как же… Да чего тут докладывать? Наши.
— Где наши?
— В Белокоровичах. Пограничники. Все чистые, красивые, ни одного с бородой. Нас задержали. Говорят: на бандитов похожи.
— Где воентехник?
— Сейчас приедет. На машине. С пограничным начальником.
Вокруг счастливцев, которые успели закурить, толпа. Каждую цигарку тянет целый взвод.
Подъезжает полуторка. Из кабины выходит майор в зеленой фуражке. Отутюжена гимнастерка, блестят сапоги, скрипят ремни. Рядом с ним выпрыгнувший из кузова оборванец Гартман. У Пети мальчишески азартно сверкают глаза…
Как сквозь туман, проходят передо мной роты. Истрепанные гимнастерки, рваные комбинезоны, обгоревшие шинели, немецкие кителя без правого рукава. Кто с трехлинейкой, кто с автоматом, кто с парабеллумом. Многие опираются на палки и самодельные костыли. Артиллеристы тянут на лямках, подталкивают за станины пушки.
Отряд совершает последний марш. Марш на соединение и Красной Армией'.
