Много лет я ничего не слыхал о Нестерове, да и не интересовался им. Лишь два года назад жарким июльским днем встретил его на Крещатике. Круглый животик оттопыривал отутюженный китель, прядка аккуратно расчесанных реденьких волос свешивалась на лоб. В руках большой желтый портфель. Нестеров тоже увидел меня, но не пожелал узнать.

Между прочим, точно такая же встреча с Нестеровым произошла и у Дмитрия Ивановича. Его тоже не узнал спешивший генерал с портфелем…

…На пути из Тернополя в Проскуров к корпусу присоединилась колонна, которую мы отправили из-под Дубно. На развилке дорог Рябышев увидел заросшего, запыленного, будто ставшего ниже ростом Плешакова, который о чем-то расспрашивал регулировщика.

После рассказа Плешакова у Дмитрия Ивановича почти не осталось сомнений в моей гибели и гибели остатков группы. Ведь мы прорывались, рассчитывая соединиться с корпусом, а корпус был уже далеко…

В Проскурове, в комнате с зашторенными окнами, Рябышева принял Кирпонос. Откинувшись на спинку стула, закрыв глаза, он, не перебивая, выслушал доклад комкора. Прощаясь, сказал:

— Зайдите к Пуркаеву, получите задачу.

Начальник штаба фронта генерал Пуркаев познакомил Дмитрия Ивановича с обстановкой: Ровно занято, противник рвется на Киев.

Для Рябышева это не было новостью. Удивило Дмитрия Ивановича другое — штаб опять перемещался, на этот раз в Житомир. Корпусу предстояло сосредоточиваться в районе Казатина.

И снова дорога, снова вой и разрывы бомб. Ругань, заторы. Разбитые, обгоревшие машины, раненые, убитые.

У Казатина заняли оборону, выслали во все стороны разведку. Кругом — ни своих, ни чужих.

Командир, посланный с донесением в Житомир, вернулся: в Бердичеве немцы. Оттуда противник начал свое движение на Казатин. Но наши полки успели зарыться, оборудовать оборонительные рубежи. Гитлеровцы, бойко катившие по шоссе, получили по зубам. Развернувшись под огнем, пошли в атаку. Не вышло. Еще раз. Опять не вышло. Подобрали убитых и раненых, сели на машины и поехали искать — нет ли беспрепятственной дороги на восток.

И снова над Казатином тишина. Ни своих, ни чужих. Даже самолеты не залетают.

Но такая тишина не успокаивает. Связи с фронтом нет. Приказы не поступают. Продовольственные запасы кончились.

Новые части гитлеровцев затеяли новое наступление. В одном из боев произошла трагическая история, о которой не могу не рассказать.

Жена нашего разведчика майора Петренко Татьяна Ивановна, опытная хирургическая сестра, с первого дня войны стала работать в медсанбате. С ней вместе была четырнадцатилетняя дочь Галя. Галя добилась, что и ее приказом зачислили на военную службу. Мать и дочь вместе выносили с поля боя раненых, вместе оказывали им помощь.

Однажды на марше Цинченко увидел в строю девочку с санитарной сумкой. Остановил танк.

— Галка, ты ли это?

— Кому — Галка, а кому — красноармеец Петренко.

— Садись ко мне, Галочка.

Девочка отрицательно покачала головой.

— Нет, дядя Саша… товарищ подполковник, я с бойцами, с мамой…

Раненые лежали в придорожной канаве. Прямой наводкой били немецкие пушки. Татьяна Ивановна и Галя решили перетащить раненых в более укромное место.

Разорвался снаряд, и девочки не стало. Прямое попадание. Мать не успела даже вскрикнуть. Разорвался второй снаряд, и Татьяна Ивановна очнулась лишь на следующее утро. Она лежала в хате на пропитанном кровью сене. От ног волной по всему телу катилась боль. Женщина чуть приподнялась и увидела: правой ноги у нее нет, культя неумело замотана тряпкой, так же неумело перевязана левая нога.

Крестьяне вынесли с поля и укрыли по хатам около сотни раненых. Несколько месяцев прожила Татьяна Ивановна в подполье у крестьянки Варвары Шумейко. Потом стала показываться на людях. Ни фамилии, ни имени ее не знали. Она вязала из мешковины платки, а Варвара обменивала их на продукты. В деревне говорили о ней:

«Це пленна, що хустки плете».

Здесь и нашел свою жену Федор Никонович Петренко, когда наши войска освободили Житомирщину…

Гитлеровцы в те дни не овладели Казатином. Но положение корпуса становилось все более тяжелым. Связь с фронтом все не налаживалась.

Рябышев услышал, что штаб Южного фронта в Винннце. Сам подскочил туда. Заросший, грязный, в рваном засаленном комбинезоне, предстал он перед командующим фронтом генералом Тюленевым. Тот, едва глянув на комкора, смекнул:

— Да он, наверное, голоден, как волк…

То была святая правда. Однако накормить Рябышева оказалось проще, чем ответить на его вопрос. В Виннице тоже не знали, где стоит штаб Юго-Западного фронта. Связались с Москвой и только через Генштаб выяснили: в Святошино.

Посланный в Святошино командир вернулся с приказом: корпусу форсированным маршем, нигде не задерживаясь, следовать к Нежину; оборону у Казатина передать заместителю командующего по бронетанковым войскам генералу Вольскому; штаб фронта передислоцируется в Бровары.

Вскоре подъехал Вольский. В машине, кроме него, находились адъютант и шофер.

— Если это не военная тайна, чем же будете оборону держать? полюбопытствовал Рябышев. Вольский развел руками:

— Не ведаю…

Рябышев оставил с Вольским полк. Через несколько дней полк нагнал корпус, совершавший свой последний переход.

В Нежине Дмитрия Ивановича ожидал новый приказ — корпус расформировывается. На базе управления создавался штаб армии. Из танковых подразделений комплектовалась танковая дивизия. Герасимов с остатками своих полков переходил в другое подчинение.

Было это в конце июля тысяча девятьсот сорок первого года, спустя месяц после того, как фашистские самолеты сбросили на Дрогобыч первые бомбы.

Всю ночь просидел я на крутолобом валуне, невесть как и невесть когда скатившемся на дно оврага. Тепло, которое камень скопил за день, уже забрал прохладный вечерний воздух. Теперь камень отдавал мне свой холод. Озноб бил так, что у меня не попадал зуб на зуб.

Понимал: стоит лечь на осоку, и сразу же забудешься. Хорошо было бы ходить. Но ходить я не мог. То ли сказывалась контузия, то ли ушиб где ногу. Ничего не испытывал, пока не опустился на валун. А сел и почувствовал, что правая нога не действует, не подчиняется.

Так и сидел я, опираясь на палку, заставляя себя сосредоточиться и слушать.

Кто-то бормотал во сне, стонали раненые, часовые перебрасывались короткими фразами. То и дело доносится:

— Кто идет?

— Свои.

— Кто свои?..

Это прибывают к нам все новые и новые люди из лесу. Их подводят ко мне. Задаю каждому два-три вопроса и приказываю: отдыхайте.

Лиц не разглядишь. Но по голосам ясно: измученные, едва передвигающие ноги бойцы довольны — нашли своих! Им сейчас не важно, что «свои» не имеют ни боеприпасов, ни продовольствия, ни перевязочных средств, ни связи. Они — среди своих, и это им сегодня дороже всего на свете.

Единственная наша сила — армейский коллектив. Сохранится он — мы еще на что-нибудь годимся, развалится — всем нам конец. Любой ценой, любыми мерами сколотить из остатков подразделений боевую единицу, повинующуюся приказу.

Об этом-то и думаю я всю ночь…

Когда начинает светать (а светает в овраге медленно, неуверенно), возвращаются бойцы, которые ходили в разведку, собирали оружие, разыскивали раненых и блуждающих по лесу. Растут горы оружия, нашего и немецкого. Одних только танковых пулеметов больше полусотни…

А из леса все подходят и подходят те, что отбились вчера. Слышу, как на окрик часового отвечает знакомый голос:

— Я — старший лейтенант Жердев. Спрашиваю у Жердева:

— Что вам известно о Волкове?

— Ничего, товарищ бригадный комиссар.

— А о полковнике Васильеве?

— Тоже ничего…

Сытник и Курепин подошли, когда уже совсем развиднелось. Облизывая языком почерневшие сухие губы, Сытник рассказывает: