Командиры один за другим доставали мешочки, показывали партийные билеты и удостоверения. Я подошел к прокурору Смирнову. Тот стоял руки по швам, опустив голову. Я ждал.

Смирнов, не поднимая головы, произнес:

— У меня нет партбилета.

— Где он?

— Потом доложу.

Минувшей ночью Смирнов вместе с продовольственниками ходил в разведку. В деревне напоролись на немцев. Маленький коротконогий Смирнов в своем длинном кожаном пальто замешкался, не сумел удрать. В темноте скрылся в свинарнике и зарыл билет в землю. Гитлеровцы преследовали остальных продовольственников, а Смирнова не заметили. Просидев с час, Смирнов выбрался из своего убежища. Поблизости никого не было. Огородами добрался до леса, а партбилет остался в свинарнике…

— Почему же вы мне утром, когда пришли, не сказали? — удивился я.

— Не успел, вернее — не решился.

Раньше Смирнов был с животиком, и пальто не казалось таким длинным. Теперь он отощал, выглядел нескладным, беспомощным в своем долгополом, перемазанном навозом и землей реглане.

Смирнов — участник гражданской войны, смелый, честный товарищ. Я помнил, как он был старшим на батарее, когда мы прорывались под Дубно. Верил, что рассказанное им — правда. Но, так или иначе, он бросил билет, а партия не прощает такое.

— Когда стемнеет, вместе с сержантом Андреевым пойдете обратно в деревню.

На следующее утро Смирнов предъявил мне свой партбилет. Однако партийная организация должна была узнать об этом случае, сказать свое мнение о нем.

Чувствовалась необходимость в партийном собрании. Надо было снова поговорить о бдительности, об отношениях с местным населением.

Минувшей ночью наша разведка задержала в одной из деревень кандидата партии старшину Шматова, который сменял винтовку на кусок сала, буханку хлеба и кринку топленого молока. Шматов пристал к нам на марше. В бою раздобыл оружие и неплохо действовал им.

— Я свою винтовку ведь не немцам отдал, а советскому мужику. Он, может, сам из нее будет фашистов бить. А для себя я в первом бою еще достану, рассуждал Шматов.

В том, что он достанет другую винтовку, командир роты Карапетян не сомневался.

— Этот, если захочет, и пушку достанет. Что же делать, как поступить с таким?..

Заметить не успели, как промчались три дня. На четвертый утром — общее построение. Двигаемся дальше. Враг пронюхал о месте расположения нашего лагеря.

Опираясь на палку, обхожу строй. Нет, не скажешь, что люди отдохнули. Темные заросшие лица, запавшие глаза. У многих вывалились зубы. Капитан Петров, еще недавно весивший более ста килограммов, напоминает худенького мальчика. Но по-прежнему пытается острить:

— Когда пузо было, полком командовал, не стало пуза — на роту пошел.

Многие без головных уборов. Пилотки и шлемы порваны, потеряны. Немецкие носить не разрешается — легко попасть на мушку к своим же товарищам. Другое дело — немецкие кителя. Их носят многие. Но, чтобы не было недоразумений, обязательно с оторванным правым рукавом.

Ко всем нашим бедам прибавилась еще одна — повальные желудочные болезни, дизентерия. Бойцы ели траву, жевали кору, листья. Пили болотную воду. А лекарств у нас нет. Никаких.

Марш продолжался недолго. Сделали километра три и остановились. Ждем разведку. Командует ею теперь воентехник Гартман. На этом настоял Петренко.

— Я за Петьку Гартмана, не торгуясь, двух разведчиков дам. Смел. Хитер. Правда, чересчур горяч. Но это еще от ребячьей глупости.

Вчера на собрании Гартмана приняли в кандидаты партии. Он стоял, вытянувшись, мял в руках кепку, отвечал на вопросы неестественным, звенящим от волнения голосом. После каждого ответа добавлял: «Оправдаю, товарищи, доверие».

— Ты что думаешь, оправдать — значит голову подставлять под любую пулю? ворчал Петренко.

— Никак нет, товарищ майор. Я все понял.

— Что «понял»? Может, технику этот прибор не обязателен, — Петренко ткнул себя кулаком в голову, — а разведчику без него никак нельзя. Понял?

— Понял, товарищ майор.

— Хватит тебе проповеди читать, — прервал Сытник эти наставления, грозившие никогда не кончиться. — Если всякий раз столько времени с разведчиками говорить, они в арьергарде идти будут.

…Это было вчера. А сегодня Гартман прибежал запыхавшийся, красный. Кепка козырьком назад. Глаза горят. Ни дать, ни взять — мальчишка в казаков-разбойников играет.

— За поворотом на привале колонна… Кончают обед… Движутся от Острога. Много легковых машин. Одна красная… Вокруг офицерье…

Пропустить или ударить? Гитлеровцы уже кое-чему научены. Их приказы запрещают передислокацию штабов без надежной охраны. Если это штаб дивизии, его, наверное, сопровождает полк мотопехоты.

На раздумье времени нет. Надо решать немедленно. И мы решаем: ударить из засады, сразу с двух сторон шоссе по голове, хвосту и центру колонны. Главный удар — по центру.

Дело рискованное. Но соблазн разгромить штаб, заполучить документы, боевые трофеи, может быть, даже медикаменты — очень велик.

Впереди мчатся мотоциклисты. Так близко, что отлично видны кожаные шлемы и прикрывающие глаза темные очки. Круглый черный шар так и просится на мушку. Но мотоциклы надо пропустить. В пыль, поднятую ими, входят транспортеры и грузовики, набитые пехотой.

Пушечный выстрел по голове колонны будто сигнал: стоп! Скрежещут десятки тормозов. Этот скрежет заглушают новые выстрелы нашей 37-миллиметровой, что бьет по головным машинам. Две другие пушки и пулеметы молчат. Ждут своей очереди.

До нас доносятся слова незнакомых команд. Грузовики пошли вперед, транспортеры подтянулись к легковым. Паники не чувствуется.

Нелегко придется Сытнику и старшему лейтенанту Корнееву, которые встречают головные машины.

Но вот раздались выстрелы с другой стороны. Жердев и Сеник «наступили» на хвост колонны.

А-а, не нравится? На узкой дороге трудно развернуться. Ничего, сейчас мы поможем. Пришел наш черед. Пулеметы с двух сторон обрушиваются на сгрудившиеся транспортеры и легковые.

Гитлеровцы потеряли спокойствие. Дорога забита. Огромным костром загорелся бензовоз. От него бегут солдаты. Навстречу им — пулеметные очереди.

Ищу глазами красную легковую. Куда она девалась?

На противоположной стороне дороги гремит «ура». Мы тоже выскакиваем из кустов. В одной руке у меня маузер, в другой — палка, хотя сейчас я совсем не испытываю боли в ноге.

Передо мной заправленная в брюки, с большим жирным пятном на спине гимнастерка. Стараюсь не отставать от нее. Вдруг гимнастерка исчезла. Я с налета падаю на землю. Подо мной человек. Он лежит, разбросав руки. Крови не видно. Разрываю заправленную в брюки гимнастерку. Прикладываю ухо к груди. Тело еще теплое, но сердце уже не бьется…

Отбрасываю палку, беру трофейный, с железным рожком автомат убитого бойца.

Кто-то с нечеловеческим криком падает рядом. Не останавливаюсь. Впереди, среди машин, мелькнуло красное. Значит, здесь командование.

Но сюда нелегко подойти. Около машины два пулемета. С транспортеров бьют автоматчики.

Мы залегли. С одной стороны от меня Оксен, с другой — политрук Малевацкий.

— Давайте, Малевацкий, заходите со своими людьми во фланг. Надо поймать эту птицу. Видите?

Малевацкий кивает и ползет но канаве в сторону. Как не видеть? У красной машины стоит грузный человек. Время от времени он поднимает пистолет, целится, опустив правую руку на согнутую в локте левую, и стреляет. Оксен шепчет:

— Не бейте в него. Живьем бы взять…

Почти в тот же миг на месте красной машины вырастает столб дыма.

Бросаемся вперед. Толчок, и я лечу в канаву. Что случилось? Я даже не ранен.

Надо мной наклоняется фельдшер Лагута.

— Это я вас саданул. Еще бы миг — и все. Вон он, впереди.

Подползаю к краю канавы. Метрах в пятнадцати убитый фашист с гранатой в руке. Не успел метнуть.

Что за чертовщина? Красная машина цела. Небольшая воронка перед радиатором. Поблизости ни одного живого противника. Два бойца волокут грузного человека, на мундире которого в несколько рядов орденские планки.