Я задрал голову к потолку. Он в свое время был белоснежным, но сейчас в него въелась пыль, и потому над комнатой навис огромный серый кусок пустоты.
– На самом деле, все зависит от того, захочет ли твоя сумасшедшая мамаша содержать нас дальше. Надеюсь, у вас нет никаких родственников, которые могли бы пожелать оттяпать её состояние?
Мириам нахмурилась, и в этот момент почему-то выглядела милой и забавной. Я широко улыбнулся ей.
– Чего ты хохочешь? – она насупилась еще больше.
– Иди ко мне, Мириам.
Конечно же, она только отошла чуть дальше от меня, вглубь комнаты.
– Предлагаю каждому из вас рассказать о самой необычной, или же о самой незабываемой встрече вашей жизни. Только, пожалуйста, не надо говорить что-то вроде: «я встретил Этьена, и это самое значительное событие за последние пятьсот лет», – Мириам подделала низкий голос Анри, и даже сумела изобразить его заискивающую интонацию, – он всегда все произносил только так.
Этьен поддел плечами, отпил вина из горлышка (Мириам, конечно же, не удосужилась захватить пластиковые стаканчики), и, сказав «секундочку», достал из кармана ветровки пластиковый пузырек.
– Ага! Конфетка есть конфетки.
– Не говори так больше: это пошло, – сморщился Этьен. Он ловко открутил крышку, высыпал на ладонь две капсулы, и забросил в рот. Я неотрывно наблюдал за ним: в том, как он пил таблетки было что-то сексуальное, но на грани патологии.
– И помогает? – спросил я с неподдельным интересом.
Этьен изо всех сил старался показать, насколько я ему неприятен, насколько он бы хотел избавиться от моего общества, но…я вижу, с каким любопытством он в то же время смотрим на меня.
– Тебе не поможет, – фыркнул он.
– Я волнуюсь исключительно за тебя. Ты же не собираешься всю жизнь сидеть на антидепрессантах, Этьен?
– Я и не собираюсь сидеть на них всю жизнь, – почти что прошипел Этьен. – Мне нужно только пропить последний курс, и дальше мой психотерапевт посмотрит, стоит ли продолжать прием лекарств, или же потребность в них отпадает.
– А я тебе и так скажу: ты просидишь на них всю жизнь. А потом еще и снотворное горстями пить начнешь. Может, лучше сразу попробуешь настоящие наркотики, а не эти их никчемные заменители? Вернешь себе почти детскую радость восприятия жизни…
– Пожалуйста, не нужно говорить в таком духе, Мартин. Никто не имеет права говорить так с другим человеком, – мягко, но требовательно произнес Анри. Мы встретились с ним взглядами, и он тут же поспешил отвести глаза: он, как я успел заметить, вообще старался избегать смотреть кому-то в глаза.
Мириам даже похлопала Анри.
– Голос гуманизма прозвучал в рядах этого ужасного и самого антигуманного общества. Тогда, Анри, ты и расскажи нам о самой необычной встрече в своей жизни. Когда и где она произошла, что за человека ты встретил, повлияло ли на тебя случившиеся. Ну? Было в твоей жизни нечто в таком роде?
Анри короткое мгновение был напуган, но затем смело (излишне даже) посмотрел на Мириам, улыбнулся, и сказал:
– Было. Три года назад. Я учился на первом курсе, и приехал домой на пасхальные каникулы. И…
– А расскажи о своей семье, Анри. У тебя французское имя, ты говоришь на двух языках, а сам из Гента, а ведь это, кажется, Фландрия? Ты не знаешь голландского?
Анри, как мне показалось, смутился, опять опусти голову, но тут же, спохватившись, продолжил:
– У меня мама из Франции, а отец – англичанин. Они сначала жили в Париже, я там и родился, но сам город, к сожалению, не помню. Потом отцу предложили работу в Голландии, и мы переехали туда, в Роттердам. Еще даже в Лондоне жили, но совсем недолго. Потом мы опять поехали во Францию, но на этот раз в Страсбург. Страсбург я помню хорошо. Но я не любил его. То время кажется мне каким-то…темным. Моя мама нашла себе любовника, отец узнал об этом, грозился разводом, и говорил, что заберет меня у мамы. Мама говорила, что устала колесить по всей Европе, и хочет остановиться в каком-нибудь одном месте.
– А кем, собственно, работал твой отец? – уточнила Мириам.
– Кажется, он входил в какой-то комитет в Европейской Комиссии. Или в Парламенте. Я не знаю точно! А мама была переводчицей, знала пять языков, много пила, и ненавидела свою жизнь.
– Почему ты говоришь о ней в прошедшем времени? – нахмурился Этьен.
– Потому что её больше нет.
– Она умерла?! – удивленно и глупо воскликнула Мириам.
– Да. Однажды утром она не проснулась. Кажется, она приняла слишком большую дозу снотворного. Я подслушал из разговора отца и дяди, что в её крови было слишком много алкоголя, морфина, и еще каких-то веществ.
– Бедный Анри! Это значит, ты обречен. Когда-нибудь ты захочешь повторить за своей мамой…уже захотел. Ты любил её, скажи?
– Не знаю. Она была далеко от меня, – пожал Анри плечами. Кажется, история матери его нисколько не задевала. Или он переболел ею, и сейчас ему попусту плевать. А может, ему было плевать с самого начала.
В этот момент Этьен прижал Анри к себе. Он крепко обхватил его плечи, и держал его, может, в течение целой минуты. Мы с Мириам молча наблюдали за этой сценой.
– Анри, почему ты не рассказал мне ничего!
– Но ты и не спрашивал о моей семье, ни разу, Этьен. А я…не очень люблю о них говорить, о родителях. О своем детстве. Только названия тех городов, где я когда-то жил.
Анри осторожно освободился из цепких (но все же недостаточно надежных) объятий Этьена. Полагаю, на Мириам все это произвело некое впечатление. Во всяком случае, она сидела с задумчивым выражением лица.
– Так вот. В доме общались на двух языках, а мама порой использовала еще и те другие языки, которые знала. А в Генте мы оказались почти что случайно. Отец перебрался в Брюссель, в конце восьмидесятых. Мы жили здесь полгода, пока однажды мама не взяла меня с собой в поездку до Гента. Когда она вернулась, то заявила отцу, что хочет жить в том городе, и ни в каком другом больше. Она говорила, что отец может легко ездить на свою работу на поезде, или на машине. Мама же не ходила на работу в прямом смысле слова: она получала рукопись от издательства, с которым сотрудничала, и переводила дома. Странно, но отец пошел навстречу, и принял каприз своей жены. Но я, наверное, понимаю, почему мама так полюбила Гент. Он был близок её…странной душе. Гент похож на декорации в какой-нибудь сказке. Мама мечтала о сказках.
Анри замолчал. Он, может, впервые за все время, заглянул в глаза каждому из нас.
– Анри, выходит, тебе есть о чем рассказать. Кажется, твоя жизнь была полна интересных вещей, и ты рос в необычных условиях… – Мириам говорила серьезно и спокойно. Быть может, она после скажет, что изменила свое отношение к Анри. Как знать.
– С такими родителями, и таким образом жизни я был обречен вырасти чокнутым, – иронично заметил Анри.
– Ну, мы все здесь не от мира сего. Помнишь, что я говорила Этьену в прошлый раз? Мы всё поймем, и всё примем, потому что мы – свои.
Мне хотелось бы рассмеяться этим словам Мириам, но я сдержался. Нужно сохранять нотку драмы.
– Хорошо, – улыбнулся наивный Анри. – На самом деле, это все не так уж интересно. Когда я поступил в университет, то стал скучным и обычным. Потому что я таким и выглядел в глазах людей, которые меня совсем не знали. А не мог же я кидаться на них с этим своим прошлым?
– Верно. Ты поступал очень разумно, Анри.
– Спасибо, Мириам. Кажется, только мое прошлое и моя семья делают меня интересными. Сам по себе я пуст.
– Каждый из нас таков, и пуст сам по себе.
– Но ты, например, очень интересна, Мириам.
– Я только создаю иллюзию. И все же, Анри, расскажи о той встрече.
– Я приехал на пасхальные каникулы домой. Но дома больше не было. Моя мама умерла за месяц до этого. Отец ушел с головой в работу. Нет, не потому, что тосковал: он не любил маму, он устал от неё, он просто всегда много работал.
В тот субботний день я рисовал на площади. Сидел на ступеньках церкви святого Николая, и пытался изобразить Гент. Краем глаза я видел, как за мной наблюдает один мужчина. Что ж, возможно, ему просто интересно. Не знаю. Мне было все равно. Но потом он подошел ко мне, и сказал, что-то вроде «все художники – святые», но с этим даром лучше быть поосторожнее: иногда он не приносит его обладателю ничего хорошего. Я внимательно посмотрел на него, и спросил, что он имеет в виду. Помню, как он удивился моему английскому. Сказал, что здесь все пытаются говорить с ним на голландском. А в Брюсселе его тошнит от французского, который он не мог выучить ни за полгода жизни в Париже, ни за несколько месяцев в Бельгии. Я сказал, что тоже жил в этих городах. Он попросил прощения за ту первую фразу: на него напало странное настроение, и он начал скучать по одному своему другу-художнику, который пропал без вести. Поэтому, увидев, как я рисую, он и начал следить за мной: это напомнило ему о друге.
