Здесь, на берегу этой величественной реки, я вижу богатство в широких размерах, комфорт. Здесь, почти в каждом доме, встречаю я утонченный вкус цивилизации, гостеприимство щедрых сердец, соединенное с возможностью оказывать его. Вдруг мрачная тень пробегает мимо глаз моих, сердце вдруг пронзает внезапная боль. Это тень человеческого существа с чёрной кожей. Она невольник!

С минуту или две все местоположение помрачилось! Чем здесь восхищаться, на этих полях золотисто-сахарного тростника, волнующегося сарачинского пшена, или белоснежно-хлопчатой бумаги? Чему удивляться в этих огромных замках, с их оранжереями, с их цветниками, с их тенистыми деревьями, с их прелестными боскетами? Все это орошено потом невольников.

Ах! как приятно забыть эти тягостные места, и просто любоваться природою. Какое наслаждение рассматривать разные формы, представляющиеся глазам моим на берегах этой великолепной реки! и даже теперь, когда мечтаю о них далеко, далеко, и, может быть, никогда более не увижу их, меня утешает верная память, волшебно вызывающая перед глазами души моей их яркий, изумрудный и золотистый колорит!

Я не забыл Эжени Безансон. Время от времени ее гибкая фигура мелькала перед моим воображением. С любопытством отправился я в каюту взглянуть на эту интересную особу.

Дверь в дамскую каюту была заперта, и хотя в главной каюте было несколько дам, креолка не находилась в их числе. Дамская каюта – место священное, куда холостяки впускаются только когда пользуются счастьем иметь там знакомую, и то в известные часы.

А из ста пассажиров, находившихся на пароходе, я не знал ни души, ни мужской, ни женской, и имел счастье или несчастье равномерно быть неизвестным им. При подобных обстоятельствах, мой вход в дамскую каюту был бы принят за дерзость; и я сел в главной каюте, и занялся изучением физиономий моих спутников.

Тут была всякая всячина: богатые купцы, банкиры, комиссионеры из Нового Орлеана, с женами и дочерями, спешившие, по обыкновению, убежать от жёлтой лихорадки в какое-нибудь место с модными купаньями. Были тут и плантаторы хлопчатой бумаги и пшеницы, возвращавшиеся домой из верхних городов. Были тут и креолы, старые виноторговцы из французского квартала, со своими семействами. Были и богато одетые джентльмены, в чистейшем белье и тончайшем сукне, с брильянтовыми пуговицами на манишке, и с толстыми кольцами на пальцах.

Между ними я приметил человека, который громко вызывал меня на пари о беге пароходов. Он прошёл мимо меня несколько раз, бросая на меня вовсе не дружелюбные взгляды.

Приятель мой, управитель, сидел тоже в главной каюте.

Вы не должны предполагать, что его должность лишала его преимущества занимать первоклассную каюту. На американском пароходе нет «второклассной главной каюты». Такое различие неизвестно на Миссисипи.

Управители плантаций обыкновенно люди грубого и жестокого характера. Самая их должность делает их такими. Этот француз, однако, казался исключением. Он имел вид очень почтенного старика. Мне нравилась его наружность, я даже заинтересовался им, хотя он, казалось, вовсе не платил мне взаимностью.

Кто-то пожаловался на комаров, и посоветовал отворить дверь в дамскую каюту. Это подхватили многие другие, и дамы и мужчины. Обратились к капитану. Он дал позволение, и врата пароходного эдема растворились. Результатом был порыв воздуха, который пронесся по главной каюте, и через пять минут не осталось ни одного комара. Это было большим облегчением.

Двери дамской каюты оставались отворенными, это было приятно для всех, но особенно для щегольски одетых джентльменов, которым видна была вся внутренность гарема. У некоторых, казалось, были там знакомые, хотя недостаточно короткие, чтобы дать им право войти. Другие надеялись познакомиться, если представится случай. Я уловил выразительные взгляды, а иногда улыбку. Много приятных мыслей передаются без слов. Язык часто разочаровывает. Я знал, что он испортил много любовных планов, безмолвно задуманных.

Меня забавляла эта немая пантомима, и несколько минут я смотрел на лес. Глаза мои, время от времени, устремлялись в дамскую каюту отчасти из простого любопытства. Я имел привычку к наблюдению. Все новое интересовало меня, а эта каютная жизнь, на американском пароходе, была совершенно нова для меня. Я желал изучить ее. Я желал также взглянуть еще раз на молодую креолку Безансон.

Мое желание, наконец, исполнилось. Я увидел ее. Она вошла в главную каюту грациозно и весело. Теперь она была без шляпки, и ее великолепные волосы были зачесаны a la chinoise. Эта креольская мода очень шла к ее благородному лбу и гибкой шее. Белокурые волосы при белизне лица, хотя редко, однако иногда встречаются у креолок. Но обыкновенно они смуглы и с чёрными волосами, так что Эжени Безансон была замечательным исключением.

Черты ее выражали веселость, однако нельзя было не приметить, что под этой легкомысленной оболочкой скрывалась твердость характера. Фигура ее была выше критики, а лицо, хотя красоты не выразительной, привлекало внимание необыкновенной миловидностью.

Она, очевидно, знала некоторых пассажирок, по крайней мере, разговаривала с ними с непринужденной свободою. Женщины редко выказывают замешательство между собою, француженки же никогда.

Я заметил, что ее каютные спутницы смотрели на нас с уважением. Может быть, они уже узнали, что красивая карета с лошадьми принадлежала ей. Это было очень, очень вероятно!

Я продолжал смотреть на эту интересную даму. Девушкой я назвать ее не мог, потому что хотя она была довольно молода, она имела вид опытной женщины. Она выказывала совершенную непринужденность и развязность во всем.

«Какой беззаботный вид, – думал я. – Эта женщина не влюблена!»

Не знаю, зачем я делал эти размышления, и даже почему эта мысль была приятна мне. Почему? Эта дама не была для меня ничем, она была гораздо выше меня. Я едва осмеливался глядеть на нее. Я считал ее каким-то высшим существом. Притом, через час наступит ночь, а она должна сойти на землю ночью; я никогда не увижу ее опять! Однако я буду думать о нем час или два, может быть целый день, тем долее, чем долее теперь просижу, смотря на лес! Я сам сплел для себя сети, сам навлекаю на себя тоску, которая может продолжиться еще несколько времени после ее отъезда.

Я решился удалиться от ее чарующего влияния, бросить последний взгляд на прелестную креолку и уйти.

Именно в эту минуту она бросилась на длинное кресло, обнаружив всю гибкость своего стана. Она сидела теперь прямо против меня, и глаза ее в первый раз остановились на мне. Боже! она смотрит на меня, так же как и прежде! Что значит этот странный взгляд? эти сверкающие глаза? Пристально оставались они устремленными на меня несколько минут.

Я был слишком молод, чтобы понять выражение этих глаз. Я мог бы объяснить его впоследствии, но не тогда.

Наконец она встала с кресла с видом беспокойства, как будто недовольная собою или мной, и ушла в свою каюту. Чем я оскорбил ее? Кажется ни словом, ни взглядом, ни движением. Я не говорил ни слова, я не шевелился, а мои робкие взгляды уже наверно не показывали грубость.

Меня очень удивило поведение Эжени Безансон. И в полной уверенности, что я никогда не увижу ее более, я вышел из каюты на палубу.

Время клонилось к закату; великолепное солнце спускалось за темный кипарисовый лес, опоясывающий западный горизонт, и желтоватый блеск падал на реку. Прохаживаясь взад и вперед по палубе, я с восторгом смотрел на эту великолепную сцену.

Моя мечтательность была прервана. Я увидел, что за нами быстро шел огромный пароход. Густой дым и красные искры показывали, что он идет на всех парах. По всему было видно, что это пароход первоклассный. Действительно, это была «Магнолия». Она шла очень проворно, и я скоро приметил, что она быстро догоняет нас.