– Я должна сделать с вами одно условие, капитан, – продолжала прелестная дама, все оставаясь в коляске.

– Извольте сказать.

– Говорят, что ваш пароход будет иметь бег с другим пароходом. Если это правда, я не могу быть вашей пассажиркой.

Капитан смутился.

– Мне уже случилось раз подвергаться опасности, – продолжала дама, – и я решилась вперед не рисковать.

– Милостивая государыня, – пробормотал капитан и остановился.

– О! если вы не можете обещать мне, что бега не будет, я должна ждать другого парохода.

Капитан повесил голову. Он, очевидно, размышлял какой дать ответ. С одной стороны, отказаться от удовольствия бега, от победы, на которую он надеялся и от ее важных последствий, показать, будто боится попробовать быстроту своего парохода. Боится, что он будет побежден, подать своему сопернику случай для хвастовства и поставить себя в незавидном свете и в глазах своего экипажа и пассажиров, которые все ожидали бега. С другой стороны, отказаться от просьбы дамы – довольно основательной просьбы, особенно когда эта дама владетельница большого груза и богатой плантации на «Французском берегу» и может не один раз прислать несколько сот бочонков сахару и табаку на его пароход; эти соображения, вероятно, перевесили все другие, потому что капитан после небольшой нерешимости согласился на просьбу дамы, не совсем любезно, однако. Это, очевидно, стоило ему борьбы, но интерес одержал верх.

– Соглашаюсь на ваше условие. Пароход не будет держать бега. Даю вам обещание.

– Assez! благодарю! Я очень вам обязана, капитан. Будьте так добры, прикажите взять мой груз. Коляску тоже. Этот господин – мой управляющий. Сюда, Антоан! Он за всем присмотрит. Когда вы отправляетесь, капитан?

– Через четверть часа, не позже.

– Вы в этом уверены, mon capitaine? – осведомилась она со значительной улыбкой, выражавшей, что ей было известна неаккуратность пароходов.

– Совершенно уверен, – возразил капитан, – можете положиться.

– А! если так, я сейчас взойду на пароход.

Говоря таким образом, она легко сошла со ступенек подножки и подала руку капитану, который вежливо проводил ее в дамскую каюту, к великому сожалению восхищающихся глазе, не только моих, но и множества других, любовавшихся на это прелестное явление.

Я был очень поражен наружностью этой дамы, не столько из-за ее физической красоты – хотя она была очень замечательна – сколько видом, отличавшим ее. Мне было бы трудно описать, в чем заключался этот вид; в ней что-то показывало мужество и самообладание, живость сердца Веселаго как лето, но способного, в случае надобности, выказать удивительную смелость и силу. Эту женщину можно было назвать красавицей во всякой стране, но с ее красотой соединялось изящество и в одежде и в обращении, показывавшие, что она привыкла и к обществу и к свету. Ей казалось не более как лет двадцать. Впрочем, Луизиана климат преждевременный и креолка в двадцать лет могла бы считаться в Англии десятью годами старее.

Замужняя ли была она? Я не мог этого думать; кроме выражений «моя плантация» и «мой управитель», которые не сказала бы дама, имеющая «кого-нибудь» дома, если только этот кто-нибудь не стоял так низко в ее мнении, что считался «ничем». Она могла быть вдова – вдова очень молодая – но даже и это не казалось мне вероятным. В ней не было развязности вдовы в моих глазах, и ни в ее одежде, ни в ее наружности не было ничего похожего на траур. Капитан называл ее madame, но он, очевидно, был незнаком ни с него, ни с французским диалектом.

Как я ни был неопытен в то время – новичок, как сказали бы американцы – я был довольно любопытен на счет женщин, особенно хорошеньких. Мое любопытство в настоящем случае подстрекалось разными обстоятельствами: во-первых, привлекательною миловидностью этой дамы; во-вторых, ее разговором, и теми обстоятельствами, которые она обнаруживала в нем; в-третьих тем, что она была, как мне казалось, креолкой.

Я имел еще мало сношений с людьми этой особенной породы, и мне любопытно было узнать их короче. Я нашёл, что они вовсе не с готовностью растворяют двери иностранцам, особенно старинное креольское дворянство, которое даже и теперь смотрит на своих англо-американских соседей, как на незваных гостей и самозванцев! Это чувство одно время было глубоко вкоренено. Со временем, впрочем, оно исчезнет.

Четвертая статья, подстрекавшая мое любопытство, заключалась в том, что эта дама, мимоходом посмотрела на меня с особенной проницательностью. Не осуждайте меня слишком опрометчиво за это объявление. Выслушайте меня прежде. Я ни минуты не воображал, будто этот взор выражал восторг. Я не имел подобных мыслей. Я был слишком молод в то время, чтобы льстить себя подобными фантазиями. Кроме того, именно в это время, я был в довольно унылом расположений духа, у меня было всего пять долларов в кармане; как мог я вообразить, чтобы блистательная красавица – звезда первой величины – богатая владетельница, имевшая плантацию, управителя и кучу невольников, могла удостоить своим восторгом такого одинокого беднягу, каким был я?

Право, я не льстил себя подобными мыслями. Я полагал, что это было простое любопытство с ее стороны – ничего более. Она видела, что я был не ее породы. Цвет моего лица, моих глаз, покрой моей одежды, может быть даже что-то неловкое в моем обращении, говорили ей, что я был иностранец, и это возбудило ее интерес на минуту.

Однако это подстрекнуло мое любопытство, и мне захотелось узнать, по крайней мере, имя этого замечательного создания.

«Управитель, – подумал я, – может помочь мне», и я обратился к нему.

Это был высокий, седоволосый, долговязый, старый француз, хорошо одетый, и настолько почтенной наружности, что мог бы быть принят за отца этой дамы.

Я увидел, когда приблизился к нему, что, мол надежда была напрасна. Наш разговор был очень краток, ответы его лаконические.

– Милостивый государь, могу я спросить, кто ваша госпожа?

– Благородная дама.

– Это может сказать всякий, кто имел счастье взглянуть на нее в первый раз. Я спрашиваю об ее имени.

– Зачем вам знать его?

– Разве это секрет?

Старик что-то пробормотал и отвернулся от меня, без сомнения проклиная меня мысленно за то, что я вмешиваюсь не в свое дело.

Имя, однако, я узнал вскоре из самого неожиданного источника. Я воротился в лодку и опять сел под тент, смотря на лодочников, которые, засучив свои красные рукава, своими загорелыми руками таскали груз на пароход. Я видел, что этот груз был тот самый, который везли на телегах, то есть принадлежал этой даме. Он состоял по большей части из бочонков со свининой и мукой, из множества сухих окороков и мешков с кофе.

– Провизия для ее огромного хозяйства, – думал я.

Несколько разных вещей несли на пароход в эту минуту. Тут были кожаные чемоданы, дорожные мешки, шкатулки, картонки для шляп, и тому подобное.

– Это ее поклажа, – опять я рассуждал сам с собой, продолжая курить сигару.

Глаза мои внезапно упали на билет, прибитый к кожаному чемодану. Я вскочил, и когда его спускали по лестнице, я прочел:

Mademoiselle Eugеnie Besanson.

Последний колокольчик зазвонил; лестница снята; канат притянут на палубу; машина засвистела; колеса завертелись, вспенивая воду, и огромный пароход выплыл на середину реки, между живописных берегов Миссисипи.

Я сказал «живописных». Это слово меня не удовлетворяет, да я и не могу придумать никакого, которое выразило бы мою мысль. Я должен употребить фразу «живописно-прелестных» для выражения моего восторга к местоположению этих берегов. Без малейшей нерешимости провозглашаю их прекраснейшими во всей вселенной.

Я смотрю на них не простым холодным взглядом. Я не могу отделить местоположение от воспоминании, соединяющихся с ним, воспоминаний не о прошлом, а о настоящем. Я смотрю на разрушенные замки Рейна, и история их внушает мне чувство отвращения к тому, что было. Неаполитанский залив внушает мне подобное же чувство.