Как все юноши, вырвавшиеся из школы, я уже не был счастлив дома. Жажда к путешествиям томила меня, мне горячо хотелось познакомиться с тем светом, который был мне еще известен только из книг.

Желание мое скоро исполнилось; и без малейшего вздоха смотрел я как исчезали холмы моего родной земли за торными волнами – и не заботился, увижу ли я их опять.

Хотя я вышел из стен классической школы, я вовсе не отличался сочувствием к классическому. Десять лет, проведенных над дикими гиперболами Гомера, механическими стихотворениями Вергилия и сухими грубостями Горация Флакка, не наделили меня пониманием той классической красоты, которую чувствует – истинно или притворно – учёный в очках. Мое воображение не было создано жить идеальным, или мечтать о прошлом. Я нахожу наслаждение в действительном, положительном и настоящем. Дон-Кохиты могут играть роль трубадуров в разрушившихся замках, а жеманные мисс покрывать землю руководствами. Я со своей стороны не верю романизму давнопрошедшей жизни. В современном Теле я вижу наемщика, готового продать свои дюжие члены какому бы то ни было тирану, а живописный Мадзарони, при ближайшем знакомстве, умаляется до размера самого обыкновенного воришки. В разрушающихся стенах Афин и развалинах Рима, я встречаю негостеприимство и голод. Я не верю, чтобы бедность была живописна. Я не нахожу наслаждения в оборванном романтизме.

А между тем меня вызвала из дому страсть к романическому. Я жаждал поэтического и живописного, потому что находился именно в таких летах, когда воображение наполнено сильнейшею верою в их действительность. Мое воображение еще и теперь не потеряло этой веры. Я теперь старее, но час разочарования еще не наступил для меня – и никогда не наступит. В жизни есть романизм, это не обманчивая мечта. Он живет не в бесплодных формах и ребяческих обрядах модных гостиных. Жилище его в другом месте, среди величественных сцен природы – хотя они не служат ему необходимым аккомпанементом. Он также сроднен полям и лесам, скалам, рекам и горам, как и хорошо протоптанным дорогам торгового города. Жилище его в человеческом сердце – в сердце, которое бьется высокими стремлениями – в груди, которая дышит благородными страстями свободы и любви!

Шаги мои направлены не к классическим берегам, но к землям новой и более могущественной жизни. На запад отправился я отыскивать романизм. Я нашёл его в самой привлекательной его форме, под блестящим небом Луизианы.

В январе 18… я ступил ногою на землю нового света – на место, омоченное английской кровью. Вежливый шкипер, который перевез меня через Атлантический Океан, взял меня в свой гиг. Мне любопытно было осмотреть иоле этого решительного дела, потому что в этом периоде моей жизни я имел наклонность к военным подвигам.

С тех пор, как я стоял на этом поле битвы, я участвовал своею шпагою не в одном сражении. То, что было для меня тогда теорией, оправдалось опытностью.

Через час я бродил по улицам Нового Города, уже не думая о военных делах. Размышления мои обратились совсем в другую сторону. Общественная жизнь в новом свете со всей своей свежестью и силой двигалась перед моими глазами, подобию панораме, и, несмотря на мое притязание к nil admirari, я не мог не удивляться.

И один из предметов моего удивления, встретивший меня на самом пороге заатлантической жизни – было открытие моей собственной бесполезности. Я мог указать на свое бюро и сказать:

– Тут лежат доказательства моей учёности – лучшие награды, полученные в университете.

Но на что они полезны? Сухие теории, которым я научился, не имели применения к целям действительной жизни. Логика моя была болтовней попугая. Моя классическая учёность заваливала как хлам мой разум; и я так был приготовлен бороться с жизнью, приносить пользу себе или ближним, как будто получил учёную степень в китайской мнемонике.

О, да! Местные профессора, учившие меня синтаксису и скандаванию, вы сочли бы меня неблагодарным, если бы я выразил презрение и негодование, которое тогда чувствовал к вам – тогда как оглядывался на десять лет, истраченных понапрасну под вашим надзором – тогда как в то время, когда я воображал себя ученым человеком, обманчивая мечта моя исчезла и я пробудился к сознанию, что я не знал ничего.

С деньгами в кармане и с весьма немногими познаниями в голове, я бродил по улицам Нового Орлеана, все с возраставшим удивлением.

Через полгода я проходил по этим сильным улицам с весьма небольшим количеством денег в кармане, но с запасом дознаний, значительно увеличившимся. В эти шесть месяцев я приобрел опытность более обширную, нежели в шесть лет моей прежней жизни.

Я заплатил довольно дорого за эту опытность. Мой дорожный капитал растратился в тигле кофейных, театров, маскарадов и «квартеронских» балов. Некоторая часть этого капитала была положена в тот банк (фараон), который не дает процентов и не возвращает капитала!

Я почти боялся свести счёт моим деньгам. Наконец принудил себя сделать это и нашёл, расплатившись по счёту в гостинице, что у меня осталось ровно двадцать пять долларов! Двадцать пять долларов на прожитие до тех пор, пока я напишу домой и получу ответ – это продолжится, по крайней мере, три месяца – я и говорю о том времени, когда атлантические пароходы еще не существовали.

Шесть месяцев я грешил. Теперь я раскаивался и желал исправиться. Я даже желал занять какое-нибудь место. Но мое холодное классическое воспитание, не научившее меня беречь кошелек, не могло также помочь мне наполнить его; и во всем этом деловом городе я не мог найти должности, которую был бы способен исполнять!

Без друзей, обескураженный, с отвращением смотря на настоящее и с беспокойством на будущее, бродил я по улицам. Знакомства мои становились реже день это дня. Я не находил своих знакомых на обычном месте сборища – сборище удовольствий. Куда они исчезли?

В этом не было таинственности. Теперь настала половина июня. Погода сделалась невыносимо знойной, и каждый день ртуть все поднималась выше. Через неделю или две ожидали ежегодной, но незваной гостьи, «жёлтой лихорадки», присутствия которой ровно опасались и старые и молодые, и ужас, внушаемый ею, гнал модный Ново-Орлеанский свет, как перелетных птичек, в северный климат.

Я не мужественнее других людей. Я не имел желания познакомиться со страшным демоном болот; и мне пришло в голову, что и мне лучше убираться. Для этого стоило только сесть на пароход и переехать в другой город подальше тропической malaria.

В то время Сен-Луи слыл привлекательным городом, и я решился ехать туда, хотя не знал, как буду жить там, потому что финансов моих только что достало бы на переезд. Уложив мои вещи, я отправился на пароход «Западная Красавица», отплывавший к далекому «Граду Плотин».

Я был на пароходе в назначенное время; но аккуратности на Миссисипском пароходе ожидать нельзя, и мне пришлось ждать, по крайней мере, два часа.

Время это не прошло даром. Я провел его, рассматривая странное судно, на котором я должен был ехать. Я говорю странное, потому что пароходы, ходящие по Миссисипи и впадающим в нее рекам, не похожи на пароходы других стран, даже на те, которые употребляются в атлантических и восточных штагах.

Это просто речные суда и не могут выдержать бурного моря, хотя беспечные владельцы некоторых таковых судов иногда рискуют посылать их вдоль берегов от Нобиля до Гальветсона, Техаса!

Корпус сделан как у морского судна, но разнится с ним материально в глубине. Он так мелок, что для нагрузки немного места, а поверхность главной палубы только на несколько дюймов возвышается над водою. Когда пароход тяжело нагружен, волны захлестывают шкафут. На палубе нагружены тюки с хлопчатой бумагой, бочки с табаком, мешки с пшеницей, вышиной в несколько футов. Это груз парохода, плывущего по течению реки. На возвратном пути, разумеется, товары везутся другого сорта и состоят в утвари и земледельческих орудиях, которые везутся из Бостона; кофе в мешках из Вест-Индии, рисе, сахаре, апельсинах и других произведениях тропического Юга.