– Как же жрать-то хочется! – Колька с вожделением смотрел, как Андрей вываливает банку тушёнки в котелок с макаронами.

– Вот завтра лодки надуем, Колька солнышко нам обещал, и поплывём… – мечтательно начал было Виталик, бросив ложку в опустевший котелок.

– Подожди ты мечтать! – раздражённо оборвал его Андрей. – Мы ещё ничего не видели. Речки не видели. Завтра будем решать, как дальше.

– Ну… тогда давайте ещё выпьем, под чаёк? – покладисто согласился Виталик. – Никто не против? Вадим, не в службу, а в дружбу, принеси канистру – она за нашей палаткой. Эх, сейчас разбавим чуток…

Вадим нырнул в темноту и появился с пятилитровой пластиковой канистрой со спиртом.

– Ладно, вы бавьте, а я пойду посуду помою, – сказал Андрей.

– Брось ты… Завтра по-светлому помоем, – попытался остановить его Колька.

– Коль! Здесь нет завтра. Здесь есть только сегодня.

Вадим ворочался в спальнике, не мог устроиться. Во рту поганый привкус спирта и тушёнки. Зубы бы почистить, да лень к озеру тащиться в темноте. Спирт раньше пить не приходилось. В первый раз. Только глотнул. Гадость жуткая!

Комар жужжит. Залетел всё-таки. Зажечь фонарик, убить гада! Виталия разбужу. Вон сопит, словно дома в кровати. Надо было, наверное, выпить больше, как они… вот и спал бы сейчас.

Как их называть? Раньше там, в Москве, было проще: дядя Коля и дядя Виталя. А здесь? Слово «дядя» во рту застревает, не выговорить. Папа? Вот папой его называть совсем не хочется. А как?

Люблю ли я его? Интересно… Отец ведь… Нет, пожалуй, не люблю. Какое-то другое слово должно быть.

Чужие стали. И пахнет от него. Лист прелый. Может, это возраст? Так и должно быть?

Нет… то, что он маму бросил, – это ни при чём. Просто он чужой, давно чужой. Может, и не совсем чужой, но не нужен… Хорошо, что он есть, но ведь не нужен?

Вернётся домой за полночь, зайдёт в комнату – я лежу, читаю – и начинается – сядет на край кровати, в ногах – пошли эти полупьяные разговоры по душам. Он даже не поучает – просто рассуждает о жизни, о работе, о литературе. Думает, мне это надо. А мне надо, чтобы меня в покое оставили. Не лезли ко мне.

Вот мама – нужна.

Когда я это понял? В классе четвёртом?

Отец был кумиром! Живой, весёлый, выдумщик, всегда с удовольствием возился со мной и моими друзьями – каток, велосипеды, походы. А какие игрушки привозил, когда ездил за границу!

И всё изменилось, когда я в больницу попал.

Мир вывернулся наизнанку. Я, который всегда купался в любви и ласке, вдруг оказался среди абсолютно безразличных ко мне людей. Стало страшно. Очень страшно. Предстояла операция – плёвая, конечно. Но это – сейчас. А там…

И вот только тогда почувствовал, как необходима мама. Не весёлый и уверенный в себе отец, а мама. Мама, которая ругает за двойки, заставляет мыть руки, загоняет вечером в постель.

Жизнь в больнице превратилась в ожидание и делилась на бесконечное простаивание перед мутным оконным стеклом – увидеть маму, идущую от ворот к корпусу больницы, и истеричный страх перед болью. Я был такой маленький и такой одинокий – и весь знакомый тёплый мир за стенами этой больницы превратился в маму. Она одна могла спасти. Только бы пришла, только бы её увидеть!

А эти… Медсёстры с врачами уверяли, что будет совсем не больно, ну не капельки. И ведь почти поверил. Но дебил-переросток из соседней палаты радостно поведал, что будет очень больно. И ещё к креслу привяжут, и крови – ну просто море. Ведь не соврал, собака.

Было всё это, было…

Изнутри подкатывало тёмно-сладкое – вот-вот затопит, потечёт из глаз.

Зачем? Зачем тогда семью строить? Трахались бы как кошки по углам. Рожали… Так нет! Устроили показательное выступление – папа, мама, я – счастливая семья. Зачем были эти двадцать лет вместе? Сколько из этих лет – враньё? Фасад блестит, а нутро гнилое. Да и хрен с вами! Меня-то вы за что так? Я же вам верил!

Ну хорошо… Разбежались…

Отец-то – ладно… Я его ещё как-то могу понять. Вернее, не понять… наверное, принять могу. Он отдалялся, отдалялся, почти чужим стал. Ушёл и ушёл. А вот мама… как с ней?

Это ведь мама… Она – всё! Она – родная. Нет никого родней. Сколько? Год после ухода отца? Да нет, меньше… И уже мужик новый появился. Защебетала, забегала. Домой придёт с сумками – аж руки отрываются, и готовить, готовить, готовить. Чтобы надолго хватило, холодильник жратвой забить, чтобы освободиться – мол, накормила сына, всё в порядке. А самой только и надо – к этому…

И манера прощаться… Никак правильный тон подобрать не может. То – ну сына, ты же всё понимаешь, взрослый уже – и улыбочка эта поганенькая, заискивающая. То – по-деловому, в дверях: «Ну я пошла. Еда в холодильнике. На телефонах. Приду в среду».

Что я должен понять? Что ты к этому трахаться побежала? Ты же мама! Думать об этом не хочу. Поверить не хочу. А в голову всё время лезет… Представляю, как они там…

Может, всё правильно? Так и должно быть? Ведь и правда уже взрослый. У каждого своя жизнь. А у них эта жизнь проходит. Ну разлюбили. Одному страшно оставаться. Вот и мечутся.

Понять их нужно. Это можно. Вот только как враньё принять? Ведь не в одночасье всё произошло. Значит, тлело годами. Да какой там тлело – полыхало всё, пока до конца не выгорело. И ведь вида не показывали. Наверное, ради меня старались. Может, и правильно, детство-то хорошее было. Только коробит от этого вранья, обманутым себя чувствую. Не сейчас. Раньше обманули, когда, втроём, взявшись за руки, в зоопарк ходили.

Треснула семья. Раскололась, как гнилой орех – только дымок серый пошёл. Разбежались по своим углам. Шебаршатся, строят. Каждый сам за себя.

Вертелся, стараясь устроиться удобнее. Лежать – жёстко. Хорошо, что хоть не холодно.

Зачем я здесь? С ним. Хотя вертолёт – это прикольно!

Словно толкнули изнутри. Понял.

Понял, откуда взялась тревога. Осталось только обернуть эту тревогу словами. Проговорить.

Наверное… он знал это уже вчера, но понимание словно лежало на какой-то затерянной полочке в глубине сознания. Ещё вчера не хотелось этого понимания, вот и лежало невостребованным. Сейчас пришло время.

Открыл глаза – смотрел на нависающий потолок палатки.

Тяжело, с хрипом рядом дышал Колька – спал.

Провёл рукой внизу живота – сухо. С вечера заложил в трусы тряпку, на всякий случай – спальник бы не намочить.

Стараясь не шуметь, аккуратно расстегнул молнию на входе. Стоя на коленях, ещё по пояс в спальнике, высунул голову наружу.

Светало. Дождь перестал. Открывшийся в мутном свете пейзаж завораживал.

Голое каменистое плато полого заваливалось в серость. Камень мокрый, чёрно-коричневый. Два небольших озерка в едва наметившейся низине соединяются узким перешейком. И низко, кажется, рукой достанешь, нависают тучи – фиолетово-чёрные, словно клочья свалявшейся шерсти. Пусто, голо, ничего лишнего – природный минимализм.

Всё сложилось.

Это было не то место. Не та речка.

Сам ведь перерисовывал карту у геолога – там лес должен быть по берегам реки – сам зелёным закрашивал кальку. И тот ещё говорил, что с дровами проблем не будет. Про болото ещё что-то говорил…

Какое, к чёрту, болото! Камень сплошной. Есть ли здесь хоть какая-то речка? И что теперь делать?

Моя вина. Организатор хренов!

Заворочался Колька:

– Что? Встаём?

– Нет. Спи, спи. Рано ещё… Я пройдусь, посмотрю, что к чему.

После ухода Андрея так и не заснул. Хотелось пить после вчерашнего спирта. И ощущение было, что ночью не спал совсем.

На часах – начало седьмого. Нет… восемь часов пролежать, без сна – это не реально. Значит, только кажется, что не спал.

Встать, что ли?

Промозгло, сыро, серо.

Возился с костром. Не хотел разгораться, медлил. Пламя нехотя съедало тоненькие веточки, но за большие приниматься не спешило.