Заключение договора с Францией стало одним из величайших достижений в общественной деятельности Кобдена и составило для него законный предмет гордости. Он поднялся еще выше в глазах общественного мнения и на время превратился в героя политических клубов. Несмотря на то что Кобден многие годы выступал против политических привилегий как достояния аристократии и землевладельцев, а также против самой крупной «шишки» в английской политической жизни, лорда Пальмерстона, чье влияние в стране нисколько не ослабело, он сообщает нам, что был приятно удивлен, когда заключение договора сделало его «респектабельным» гражданином, на которого общество обращает внимание и которому даже благоволит. Однако как только он снял с себя облачение дипломата-любителя, он тут же опять облачился в доспехи политического воина, хотя и понимал, что в этой ипостаси ему придется пожертвовать обретенной «респектабельностью», вновь утратить популярность и стать объектом нападок. Но Кобден сознательно пошел на это, и в начале 1862 г. появилась последняя его работа «Три паники, исторический эпизод». В ней Кобден выступал за политику примирения и разоружения между Англией и Францией и предлагал обновленный анализ английской политики в отношении Франции при «режиме» Пальмерстона. Когда работа была уже готова к печати, Кобден в письме преподобному Генри Ричарду[7] (2 февраля) предсказал: «Я буду таким же отверженным, каким стал после победы фритредеров в 1847 г. Тогда я мог стать рафинированным политиком, и все относились ко мне благосклонно. Теперь, после заключения договора, я нахожусь в таком же положении. Все относятся ко мне с благосклонностью и одобрением. Но когда работа выйдет, – как же на меня набросятся в Палате и в прессе!»

Так и случилось. Кобдену было суждено выступать против плохих законов и плохих инициатив любого рода. Он был рожден не для спокойной жизни, а для борьбы; путь борьбы рано или поздно приводит всех подобных людей, если они неуклонно следуют ему, либо на вершину, либо к подножью Голгофы. Для Кобдена конец наступил в начале 1865 г. Последнюю речь он произнес в Рочдейле 23 ноября 1864 г. Она была посвящена внешней политике; в качестве конкретного примера Кобден взял конфликт из-за Шлезвига и Гольштейна и подверг жесткой критике интервенционистскую политику государств. Выступление было длинным и крайне утомительным; когда оно подошло к концу, оратор признался, что не знал, хватит ли у него сил на всю речь, поскольку он уже некоторое время плохо себя чувствует. Но вместо того, чтобы провести сутки в постели (что, как потом сказал Кобден, ему непременно следовало сделать), он на следующий день участвовал в другом многолюдном политическом мероприятии в том же городе и «провел весь вечер в обмене рукопожатиями и беседах с многочисленными знакомыми». Поэтому, когда Кобден возвращался на Юг, ему оставалось ехать только прямо домой, ибо он опасался, что если остановится в Лондоне, то совсем разболеется.

С этого времени Кобден находился под наблюдением врачей до самого конца, который наступил 2 апреля; через два месяца ему исполнился бы 61 год. В феврале Гладстон, тогда канцлер казначейства, предложил Кобдену от лица лорда Пальмерстона пост председателя Аудиторской комиссии с годовым окладом 2 тысячи фунтов. Сознавая все великодушие этого предложения, Коден тем не менее решительно отказался, сославшись на здоровье и неприспособленность к такой работе. Всего лишь за несколько дней до смерти его деятельный ум по-прежнему находил себе занятие в длинных, наполненных размышлениями письмах к друзьям и знакомым.

Яркая личность и мудрые советы Кобдена стали большой утратой для Палаты общин и всей страны; 3 апреля это благородно признал премьер-министр, давний противник Кобдена: «Даже те, кто сильнее всего были не согласны с ним, – сказал лорд Пальмерстон, – никогда не имели повода усомниться в искренности его убеждений… Сколь бы велики ни были дарования г-на Кобдена, сколь бы велика ни была его энергия, сколь бы выдающимися ни были его достижения, беспристрастность его суждений как минимум не уступала всему этому. Он был человеком честолюбивых замыслов, но эти замыслы были направлены на благо его страны и щедро вознаграждены».

Однако лидер оппозиции Дизраэли, упорно двигавшийся по пути, который три года спустя приведет его к премьерству, воздал усопшему трибуну похвалы, лучше выражавшие чувства Палаты и страны: «Когда мы вспоминаем о наших несравненных и невозместимых утратах, – сказал он, – нам остается только одно утешение. Эти выдающиеся люди не потеряны для нас полностью, их слова будут часто цитироваться в этой Палате, мы будем часто ссылаться на их пример и обращаться к нему, а их суждения могут стать частью наших дискуссий. Есть такие члены Парламента, которые, не присутствуя среди нас реально, по-прежнему остаются членами этой Палаты независимо от ее роспусков, капризов обстоятельств и даже от течения времени. Я думаю, г-н Кобден принадлежит к их числу. Я убежден, что когда грядущие поколения вынесут вердикт о его жизни и поведении, о нем скажут, что он, вне сомнения, был величайшей политической фигурой, которую когда-либо рождал настоящий средний класс этой страны, – украшением Палаты общин и честью для Англии».

Брайт тоже присутствовал и выступил в более личном ключе, извинив краткость своих слов тем, что прошло слишком мало времени с того момента, как «самый мужественный и благородный дух, который когда-либо покидал или обретал человеческую форму», улетел с земли в его присутствии. «После 20 лет самой тесной и почти братской дружбы с ним, – добавил он, – я совсем не знал, как сильно люблю его, пока не обнаружил, что потерял его».

Теперь мы должны поговорить об особенностях того времени, в которое жил и работал Кобден, – о сцене, на которой разыгрывалась его роль в многоактной драме эпохи. Обратимся сначала к Европе, какой видел ее Кобден, когда в 1835 г. появилось его первое печатное сочинение. С момента завершения наполеоновской эры тогда прошло два десятилетия, и лишь 14 лет прошло с тех пор, как Наполеон закончил свои дни в одиноком изгнании. Люди все еще вспоминали «Войну» или «Великую войну», череду коалиций и кампаний, которые в конце концов поставили избранника судьбы[8] на колени, сокрушили первую империю и свели Францию к границам, существовавшим до того, как революционное правительство начало нарушать мир и вторгаться на сопредельные территории.

Политический хаос в Европе обрел некую видимость порядка на Венском конгрессе; он работал в 1814–1815 гг., и лорд Каслри, тогдашний министр иностранных дел в кабинете Ливерпуля, был главным английским представителем. Чтобы определить условия мира и перекроить карту континента, дипломаты сначала собрались во французской, а потом в австрийской столице; так предложил Меттерних: чисто французские вопросы лучше решать в Париже, а вопросы общеевропейского масштаба – в Вене. Полвека тому назад работу конгресса принято было оценивать ниже, чем ее оценивали потом. Однако детище дипломатов при всем его несовершенстве воплощало, по крайней мере в основных чертах, дух умеренности и справедливости, – хотя одни монархи и правительства получили меньше, чем хотели, а другие – больше, чем заслуживали.

Участники конгресса руководствовались принципом восстановления – в той мере, в какой это разумно и возможно, – status quo ante bellum. Подобный подход был прямой противоположностью политики, принятой в Версале в 1919 г., а именно политики полного пересмотра довоенных границ. Господствовавшие тогда настроения лучше всего характеризует тот факт, что Франция имела равный голос при обсуждении почти всех вопросов в Вене и даже играла основную роль в выделении тех территорий, которые должна была возвратить.