– Есть! Будет исполнено! Айда, ребята, по домам! По квартирам!

С грохотом, с криком мы вывалились из комнаты Наумыча в коридор.

Значит, Архангельский был прав. Я буду жить в новом доме.

«Конечно, хорошо, – думал я, – что у меня будет отдельная комната, но домик-то очень уж жидкий. Замерзнешь, поди, как собака на заборе».

Я нашел свою комнату. Она была уже пустая. Перетащив из библиотеки свои чемоданы и мешки, я свалил все свое имущество прямо на пол, на грязный линолеум, и, даже хорошенько не разглядев свое жилище, побежал смотреть, что делается на зимовке.

Во всех комнатах двери – настежь. Выносят и вносят мешки, чемоданы, тюки. Прямо в комнатах пилят доски, заколачивают ящики. Из кают-компании каюры выволакивают пианино.

– Куда вы, ребята? Зачем?

– Освобождаем для пиршества!

Сморж, коренастый длиннорукий парень в полосатой матросской тельняшке, бегает по коридору, распоряжается, кричит, чувствует себя уже совсем как дома. Он завладел огромным граммофоном с помятой белой трубой, который оставляют нам старые зимовщики, втащил его к себе в комнату, и через минуту оттуда уже несся бравый марш «Бой под Ляояном».

Беготня, гам, стук молотков, рев граммофона.

На прощанье старые зимовщики дарят нам на память свои вещи. Кто что может. Механик сделал каждому из нас по мундштуку из моржового клыка. Соболеву достались почти новые альпийские ботинки. Редкозубов получил в подарок карточку какой-то киноартистки, Наумыч – нож с красивой наборной ручкой, Ромашников – резиновые сапоги, Боря Линев – медные гильзы для двустволки.

– Берите, берите, пригодится, – говорят старые зимовщики и суют нам то шапку, то книжку, то рукавицы.

– Да зачем же? Вам самим надо!

– Мы домой едем, а вы остаетесь. Берите, чего там…

Неужели действительно сегодня ночью все эти люди уплывут от нас на далекую родную землю, а мы останемся здесь одни?

Я слоняюсь по комнатам, по коридорам. Мне и грустно, и немного страшно, и очень жалко себя. Так бывает в детстве – наплакавшись всласть, забьешься куда-нибудь в уголок и целый вечер думаешь: какой ты несчастный, обиженный, покинутый всеми, – и от этих мыслей становится горько и в то же время как-то радостно.

К восьми часам в кают-компании накрыты длинные столы. Столы заставлены тарелками с колбасой, сыром, жареным мясом, целыми блюдами пирогов, банками консервов. На тонких ножках возвышаются вазы с яблоками, с конфетами и печеньем. Длинной шеренгой выстроились посреди каждого стола темные толстые бутылки.

С «Таймыра» приплывает капитан со всеми помощниками, с боцманом, с лучшими матросами-ударниками.

Не только мы, но и старые зимовщики приоделись, побрились, почистились. Теперь уже мы хозяева, а они – наши гости. Мы просим их к столу, покушать на дорогу, в последний раз на Земле Франца-Иосифа.

За средним столом сидит наш Наумыч. На нем черный морской китель с нашивками, белая наглаженная сорочка, галстук.

Слева от Наумыча – Потапов в зеленом френче, с орденом Боевого Красного Знамени. Сразу даже и не узнать Потапова. Все эти дни суетился и бегал по зимовке толстый, приземистый человечек в засаленных ватных штанах, в драной фуфайке, небритый, грязноволосый. А сейчас сидит этакий щеголь!

Когда все наконец рассаживаются, встает со своего места Наумыч.

Опираясь о стол руками, он медленно осматривает кают-компанию. Он долго молчит.

Тихо в кают-компании. Я поглядываю на своих товарищей. Вон Боря Линев – спокойный, крепкий, загорелый. Он задумчиво склонился над столом и чертит вилкой по клеенке. Вот Гриша Быстров. Ему и сейчас не сидится на месте. Он ерзает по скамейке, вертит головой, ковыряет в ухе. Вон сидит Лызлов – неподвижный, точно вырезанный из дерева человек. Леня Соболев посасывает потухшую трубочку и чему-то улыбается, глядя на потолок. Боря Маленький что-то быстро шепчет Шорохову, точно в чем-то оправдывается. Лицо у Бори обиженное: наверное, Шорохов опять за что-нибудь отругал его.

И мне кажется, что старые зимовщики все какие-то дружные, спокойные, сдержанные, а мы – как разношерстное стадо.

Наумыч медленно поднимает бокал:

– Позвольте, товарищи, считать, как говорится, открытым это последнее свидание двух зимовок. За дружбу! За славное племя советских полярников!

– Ур-р-р-а-а-а! – закричали зимовщики, матросы, командиры. Загремели, задвигались стулья, зазвенели стаканы.

– Ну, хозяева, угощайте! – прокричал Потапов.

Угощать мы не умеем, никак еще не привыкнуть нам к новой роли хозяев Земли Франца-Иосифа.

– Угощайтесь сами, чего там! – кричит Гриша Быстров.

Пир начался.

Под утро от берега отвалила последняя шлюпка.

Медленно шла она по спокойной тихой воде бухты. Вот она причалила к ледоколу. Маленькие черные фигурки взобрались по веревочному трапу на корабль. Потом подняли на корабль и шлюпку.

Сияя огнями, стоял в бухте «Таймыр». Из трубы лениво выползал беловатый жиденький дымок.

Гриша Быстров, Наумыч, Костя Иваненко и я собрались на берегу, около опрокинутой большой лодки. Мы были уже одни на этой полярной земле.

Наумыч роздал нам картонные коробки винтовочных патронов. Мы зарядили винтовки, выстроились в ряд.

– Раз, два, три!

Залп. Еще залп. Еще.

Низкий страшный гудок ледокола протяжно ответил нам.

Разбуженные пальбой, скуля и завывая, сбежались собаки. Они уселись у самой воды и уставились на корабль. Байкал подошел ко мне, потерся крепким лбом о коленку, зевнул и лег у моих ног.

Была холодная безлунная ночь.

Вся зимовка уже спала. Мы хотели дождаться, пока ледокол тронется в путь.

Но он все стоял и стоял.

– Пойду спать, – сипло сказал Наумыч. – За десять суток и не прилег даже как следует. Пойдем-ка, Костя.

Они ушли, и мы с Гришей остались вдвоем.

В море стало светать. Вдали, в проливе, быстро проплывали, будто спешили куда-то белые льдины. На ледоколе погасили огни.

В 7 часов утра на носу ледокола загремела лебедка: выбирали якорь.

– Смотри, смотри, пошел!

«Таймыр» медленно, с опаской стал разворачиваться носом на юг. Три хриплых гудка прокричали:

– Прощайте! Прощайте! Прощайте!

Вспарывая стеклянную воду, ледокол взвыл пронзительной, тоскливой сиреной и, растягивая за собой в небе длинную ленту густого черного дыма, пошел на юг, в открытое море, домой, к Большой земле.

Мы стали поспешно стрелять. Сзади тоже вдруг послышалась сухая револьверная стрельба. Я оглянулся. Из форточки Наумычева окна торчала толстая волосатая рука с наганом.

На крыльцо выскочил заспанный Соболев. Рыжий полушубок он накинул прямо на нижнее белье.

– Леня, уходит! – закричал я.

– Уходит. Уходит. Вижу, что уходит.

Он стоял, дрожа от холода, и глядел на удалявшийся пароход.

А «Таймыр» стал уже маленькой черной точкой. Только дым все еще висел в спокойном утреннем воздухе, да колотились в прибрежные камни большие волны, поднятые ледоколом.

Вышел Боря Линев. Он зевнул, ударил ногой подвернувшуюся собаку, оскалил крупные белые зубы.

– Ушел?

– Ушел, Боря. Теперь конец.

Я побрел домой. Прошел мимо черной, закопченной бани. Дверь в баню была открыта. На полу спали собаки.

Я поднялся на крыльцо своего дома и еще раз оглянулся. «Таймыр» уже скрылся за горизонтом. Пустынный берег был завален ящиками, бочками, бревнами. На черном большом камне неподвижно сидел Волчок – дежурный по берегу.

Бухта была пуста.

Тишина.

Мы остались одни.

Зимовка началась.

Сквозь сон я услышал отдаленные, мерные удары колокола. «Верно, это на завтрак. Пора вставать», – лениво думаю я. Но вставать не хочется. В доме тихо, все еще спят. Я поворачиваюсь на другой бок и с головой закутываюсь в одеяло.