Принаряженные гости прибывали засветло, нагруженные не столько подарками, сколько любопытными взглядами. Они почему-то все внимательно смотрели на Машино лицо, будто за месяц, прошедший с последней семейной встречи у бабушкиного брата в Покровском-Стрешневе, она могла сильно измениться. Маше это было неприятно и даже противно. Ей казалось, что по-стариковски любопытные тетушки и бабушки искали следы – уж не беременна ли невеста. Иначе – почему все неожиданно? Машу это смущало, даже оскорбляло, и ей очень хотелось, чтобы вся эта дурацкая свадьба поскорее закончилась.
Как и принято на свадьбе, выпив положенные тосты за жениха и невесту, за родителей, за «погоду», уже притомившиеся от еды и питья гости стали обмениваться своими личными новостями и впечатлениями. И тут Андрей, не столько, чтобы привлечь к себе внимание, сколько, вероятно, от обиды, что посвященное им торжество начинает превращаться в обыкновенный праздничный обед, попросил разрешения произнести тост. Все одновременно радостно закричали в знак одобрения. Тогда он присел, снял с Машиной ноги туфельку, налил в нее шампанского и, произнеся всего четыре слова – «За мою прекрасную жену!», выпил стоя. Маша не ожидала такого «экспромта» и очень смутилась. Все стали кричать: «Горько, горько», и Андрей неловко поцеловал ее. А вслед за этим тостом вдруг раздался глубокий, бархатный бас папиного лучшего друга, немногословного дипломата высокого ранга. Отец почему-то называл его Жозя или просто Джо.
– Браво! С удовольствием присоединяюсь! Превосходный гусарский тост! Честно говоря, давно не слышал ничего подобного. Но хорошо бы, чтобы в конце застолья не последовало стрельбы из пистолетов!
Ничего не поняв из его слов, Маша окончательно расстроилась. Зачем это дурацкое добавление к тосту? Но ни в тот день, ни потом она так и не решится спросить этого хмурого, много знающего и всегда молчаливого аристократа, что же он хотел сказать в тот вечер. Маше этот человек всегда казался каким-то загадочным. Высокий, интересный мужчина, «с положением», достигший, казалось бы, почти недосягаемой высоты в дипломатической карьере, всегда выглядел очень усталым, даже обремененным какой-то страшной тайной. Это очень старило его. Доброе, интеллигентное лицо его было всегда иронично-грустно, а в больших бархатных глазах пряталась какая-то неизбывная тоска и сознание какой-то обреченности. Такое лицо, как потом узнала Маша, бывает у больных раком людей, смирившихся с неизбежным. Но он был совершенно здоров.
Казалось, что Джо сам бы непрочь избавиться от какой-то тяжести на душе, но ни мама, ни отец, всегда старавшийся его растормошить, развлечь, сделать этого не могли. Когда Маша была маленькая, ей всегда хотелось залезть к нему на колени, прижаться к нему и пальчиком разгладить глубокие морщины. При всей его замкнутости, от него шло какое-то тепло и доброта. Джо ей улыбался, но Маша не помнила его ни хохочущим, ни просто беспечно смеющимся. Было впечатление, что его постоянно беспокоит какая-то мысль. Точит как мигрень или зубная боль.
Когда отец, постоянно погруженный в вопросы политики, которая была его любимой и болезненной темой, задавал другу серьезный вопрос, тот обычно как-то кисло улыбался и часто отвечал: «Не спрашивай, Лёнечка. Тебе не стоит этого знать». Маша очень обижалась на него за папу. «Папа для него «маленький», что ли? Ведь они же близкие друзья со школы и хорошо знают друг друга. Неужели он не доверяет даже такому близкому человеку? Или Джо знает что-то такое, секретное и опасное, что опасается любой «утечки» информации, которая, подобно радиации, может угрожать жизни окружающих.
Разгадку этой тайны Маша найдет лишь полсотни лет спустя в интернете, когда многое из тех знаний потеряло остроту, и уже никого не могло убить ни в буквальном, ни в переносном смысле. Но поделиться своими открытиями с отцом уже тоже не могла. Он умер двадцатью годами раньше. Хотя кто знает, может быть, и отец был в курсе, но молчал. В любом случае «многия знания – лишния скорби».
После свадьбы на душе у Маши стало еще тоскливее. Прав был Андрей. Ни к чему это было. Утешала мысль, что через пару дней они отправятся в «свадебное путешествие», знакомиться с его родителями. Конечно, Маша тоже нервничала. Разумней было бы познакомиться с семьей Андрея заранее, но раз уж так случилось… Почему-то она была глубоко уверена, что готова и сможет принять любую семью, бедную, несчастную – тем более, подружиться с его сестрой, почти ровесницей.
Конечно, она боялась этой поездки, вернее, чувствовала непонятную внутреннюю скованность. Может быть, это был страх встречи с неизвестным, но подумать, что она может не понравиться, не могла. Хорошая девочка! До этого дня все вокруг любили ее, и в семье, и в школе, и в институте, и родители ее подружек. Врагов у нее не было и нет. Неудачливые поклонники быстро найдут ей замену. А друзья не бросят. Не надо волноваться. Она должна «им» понравиться.
Через пару дней с двумя чемоданами, один из которых был отдан небольшим подаркам для семьи Андрея, они сели в поезд, который вовсе не «мчал», а скорее тащил их навстречу новой жизни, притормаживая по дороге у «каждого дорожного столба».
Когда поезд, наконец, остановился, к двери их вагона подошел немолодой мужчина среднего роста, в черной морской форме, только более новой, чем у Андрея.
– Ну, здравствуй, сын. И вам здравствуйте. Познакомимся. Добро пожаловать в гости.
Маша опешила и с удивлением посмотрела на Андрея. Сын? Он же сказал, что у него «нет отца»! Или она ослышалась? Может быть, это его неродной отец? Но спрашивать не решилась.
От вокзала они ехали на автобусе, пока со стороны гор за высоченными платанами не показались красивые желтые корпуса.
– Приехали, – сказал отец и первым спустился по ступенькам.
Маше показалось, что мужчина собирается идти в сторону домов, но Андрей осторожно взял ее за руку: «Не туда. Сюда», и потянул на другую сторону улицы, к какому-то обшарпанному двухэтажному бараку неподалеку от остановки. Маша спокойно пошла за мужчинами, ожидая, наконец, увидеть дом, где ей предстоит прожить лучшую неделю «медового месяца».
Если раньше ей казалось, что она готова следовать за Андреем куда угодно, то все происшедшее с момента приезда покачнуло ее уверенность. События развивались так стремительно, что Маша почувствовала себя героиней жутковатого фильма. Но даже в дурном сне она не могла представить ничего подобного. По прошествии стольких лет она все еще не понимает, как пережила, вытерпела кошмарные восемь дней. Вроде бы так давно все было, что должно бы и «быльем порасти», из головы выветриться, но до сих пор так пугающе живо.
Маша рефлекторно передернула плечами, озноб пробежал по всему телу. Ей снова стало страшно. Вероятно, у каждого человека бывают в жизни моменты, которые врастают, въедаются в память, в душу, как металл в руки токаря, как угольная пыль в легкие шахтера, как само ожидание боли в кресле дантиста, когда-то задевшего живой нерв. Так застрявшее в теле инородное тело, вовремя не отторгнутое организмом, постоянно напоминает о себе болью или физическим неудобством.
О событиях тех дней Маша, конечно же, никогда никому не рассказывала, даже матери. Она понимала, что для нее это может оказаться смертельным ударом и что родители сделают все, чтобы немедленно увезти ее хоть на край земли, спрятать, оградить от малейшей возможности контакта с семьей Андрея.
Из полутемного подъезда деревянная лестница вела на второй этаж. Пройдя примерно половину коридора, освещенного тусклой лампочкой, все трое вошли в комнату. На небе еще сияло предзакатное солнце, но из-за деревьев, растущих вдоль дороги и гор за ними, в комнате было совсем темно. Полуслепые от яркого южного солнца глаза еще не вполне привыкли к темноте, и Маша не сразу поняла, где она.
Спустя минуту она увидела, что стоит в почти пустой комнате, всю мебель которой составляли простой деревянный стол со стульями, солдатская железная кровать и небольшой двухстворчатый шкаф с покосившейся дверцей. Стиранная-перестиранная тысячу раз скатерть в клетку, простое, тоже солдатское, одеяло на кровати – вот и все убранство комнаты. Дощатый пол скрипел и «ходил» под ногами. Краска на стенах потрескалась вместе со штукатуркой, местами вздулась и осыпалась. Ветхозаветный желтый абажур над столом чуть покачивался от легкого ветерка. Она слышала, что в курортных городах «дикарям» сдают каждый угол. Но они же – не «дикари».
