Мысли смерчем крутились в мозгу. Во-первых, Герман никогда не делал ей официального предложения. Всякие шутливые разговоры не в счет. Потом, где это видано, чтобы мать предлагала руку и сердце своего сына? Он же не калека, мог бы и сам спросить. Почему? Боялся получить отказ?

И тут Машу вдруг полоснула неприятная мысль. Значит, это все-таки были «смотрины потенциальных невест»? Скорее бежать…Она не хочет, чтобы ее сравнивали, выбирали, как на базаре. Если эта встреча – идея его мамы, и Герман был с самого начала в курсе этой затеи, то он просто слабак. К тому же, он должен скоро вернуться. Застав ее, он сразу поймет, о чем был разговор. Ничего себе сюрприз. Ей так нравилась Людмила Георгиевна, и вдруг…такая… такая бестактность.

Маша сидела, опустив голову, не решаясь посмотреть в глаза матери Германа. Покрывшееся густым румянцем лицо похорошело, но глаза смотрели испуганно.

– Поверьте мне, Людмила Георгиевна. Сейчас я ничего не могу вам ответить. Я еще не вполне свободна. Ни юридически, ни от моих прежних чувств. Я не хочу обманывать – ни вас, ни Германа. Спасибо вам за все, за пироги, за чай, за ваше доверие и за Германа. Простите меня… (А за что?) Пожалуй, я пойду. Не волнуйтесь, сейчас еще не поздно, и у нас в районе всегда спокойно.

Она торопилась уйти, чтобы не встретиться с Германом даже на лестнице.

На следующий день она собралась, чтобы снова не почувствовать себя нерадивой ученицей, и позвонила.

– Пожалуйста, очень прошу, не обижайся на меня и маму попроси понять. Может быть, ты сам еще не уверен, что Рая – твой окончательный выбор, не торопись. Но в любом случае, я не собираюсь отбивать у нее жениха. Это ваше или твое дело. Сама я совершенно не готова второй раз выскакивать замуж. Встречаться с тобой просто так, морочить тебе голову я тоже не могу. Останешься моим другом – буду рада.

Герман долго молчал.

– Я буду тебя ждать. Только скажи честно, сколько лет ждать твоего ответа. Год, два, три? До тридцати? До сорока?

Маша удивилась такому удивительному вопросу…

– Ладно. До тридцати с хвостиком, – игриво выговорила она.

– А сколько это, «с хвостиком»? – голос его погрустнел.

– Надо подумать. (А это уже кокетство!) За вечер огромное спасибо. А то настроение у меня и, правда, отвратительное. Совсем как погода в ноябре. Вообще, мне нужно отдохнуть, о многом передумать, себя понять.

Герман слушал ее молча, не перебивая, не задавая вопросов, казалось, что там, на другом конце телефонного провода никого нет. Означало ли это – «Только не молчи, скажи еще что-нибудь. Только не молчи», Маша не понимала и терпеливо ждала хоть какой-нибудь реакции. Ей самой было в этот момент страшно, и ее молчание означало: «Не обижайся, не клади трубку, просто живи, будь где-то рядом, думай обо мне как старший брат, звони… И мне будет хорошо, что я могу с тобой поговорить».

Сколько минут они молчали?

Маша действительно боялась нечаянно оттолкнуть Германа. Его поддержка была так нужна ей. Поэтому ее тон, ее слова звучали как оправдание, как немая просьба – останься. Поэтому она снова заговорила.

– Я так безумно устала за все эти годы, что, кажется, прошло двадцать лет, а не семь. Да и мама тоже. Надо куда-то поехать, сменить обстановку. Может быть, в Прибалтику или в Крым. Но мы еще не решили. А пока я занята по горло. Буду брать вторые смены, чтобы отгулов побольше накопить. Но звонкам твоим буду рада, а придешь в гости – мы все будем только рады. Тоже что-нибудь испеку, я у бабушки многому научилась. Кстати, если пригласишь в консерваторию – обязательно выберусь.

Все, что она произнесла, было чистой правдой. Ее раны были слишком свежи и болезненны. А потерять Германа-друга ей вовсе не хотелось. Это было бы чересчур.

Узнав о разговоре, Анна Савельевна тоже слегка удивилась. Если сама «будущая свекровь» вызвалась быть свахой, значит, Машу она определенно любит. Да и Маша признавалась, что мама Германа ей нравится. Жаль только, если больше, чем сам Герман.

Она и раньше не могла понять, почему дочь так упрямо говорит «нет», если она спрашивала ее о Германе как о «женихе». Такой славный, порядочный парень и, кажется, любит ее. Какого принца она ждет?

Теперь, после развода, Анна Савельевна будто бы пыталась подсказать Маше, что брак это не только сумасшедшая любовь, что должна быть хоть крупинка разума, рассудка… Что жизнь – это не бассейн о двадцати пяти или даже пятидесяти метрах… И что нужна надежная лодка, чтобы переплыть этот океан тревог, забот, невзгод, потерь… Ей так хотелось, чтобы дочь была по-настоящему счастлива. И почему дети так упрямы? Боже, сколько правильных слов можно произнести вслух, а жизнь все поворачивает по-своему…

И все-таки, первым, кто снова заставил Машу улыбнуться, был Герман. Он вернул ее к жизни. Его внимание было ей дорого и приятно, вроде первых лучей весеннего солнца. Ее глаза отвыкли от яркого света, было необходимо, чтобы кто-то постоянно напоминал ей – скоро будет весна и все будет хорошо.

Герман словно почувствовал это и не отступал. Поняв ее состояние, он продолжал звонить, приглашал то на выставку, то в зал Чайковского, но ей никуда не хотелось идти, ничего не хотелось ни видеть, ни слышать. С тех пор, как она ушла с той несуразной вечеринки, ничего, вроде бы, не изменилось, но Герман, то ли в шутку, то ли всерьез, время от времени продолжал напоминать о названном ею же сроке – «тридцать с хвостиком» и при этом улыбался! Сердце Маши медленно, но все же освобождалось от оцепенения.

Боже, как давно это было. И было ли вообще? Как только она доберется до дома, надо будет обязательно позвонить Герману. Может быть, удастся еще хоть разок увидеться в Москве? К ней он точно не выберется. Заслуженный деятель науки, профессор, бывший проректор по науке, а денег на поездку вдвоем с женой – нет. Профессор! Не Киркоров ведь, не Басков. И не академик. Предлагала – давай, закажу билеты отсюда, категорически отказался. Гордость. И понятно. Маша тоже отказалась бы – не родственник все-таки. Успеть бы увидеться. А то «в мире ином…»

Маша все смотрит на волны и думает, что в эту минуту тысячи кораблей бороздят океаны, и за каждым тянутся клубы дыма, и также далеко разбегаются волны, и кто-то обязательно не спит в такую ночь и тоже вспоминает, вспоминает, вспоминает…

Может быть, не следовало бы всем так торопить события? А вдруг все сложилось бы само собой? Случись тот разговор через полгода-год, после смерти машиной мамы, кто знает, может быть и не отвергла бы она предложение мамы Германа. С отчаяния ли, из страха ли остаться навсегда одинокой, «безмужней». Хотя… Если честно, то Герман никогда и не был «героем ее романа».

Маша снова нашла свой «Южный крест» и попыталась отыскать хотя бы Центавра. Но почему-то не могла найти нужную звезду. Она даже подумала, что хорошо бы завтра спросить у капитана или его помощника – эти наверняка должны знать. Только бы не забыть. Она глубоко вздохнула и снова погрузилась в свои воспоминания. Вот так, наверное, и мама в августе шестьдесят пятого смотрела на безлунное южное небо, что-то вспоминала и думала о случайности встреч и необъяснимых расставаний, о тайне любви, о несбыточности ожиданий и напрасных надежд, о нелепости любой, безвременной или естественной смерти, одинаково неотвратимой для всех живущих.

Если бы они тогда с мамой не поехали в Крым… Если бы не поехали… Или сразу вернулись бы из той проклятой Богом гостиницы. Если бы Герман… Вот если бы все эти «если бы» не спрессовались в один короткий промежуток времени! Безразличный ко всему на свете, ненавистный «союз, соединяющий части сложно-подчиненного предложения», а на деле – разъединяющий и ломающий судьбы. Если бы… Назойливые шесть букв, за которыми оборванная жизнь и несостоявшаяся судьба.

Пересиливая наваливающийся сон, Маша открыла глаза и снова стала вглядываться в сторону горизонта. Медленно проплыл вдалеке еще один невидимый лайнер, подмигивая своими желтыми бисерными огоньками. Она вздохнула, подняла глаза небу, и непрошеное воспоминание рассеялось. Величие небесной красоты приводило в трепет. Кто мы на этой Земле? Зачем нам дано видеть, восторгаться, если потом все это чудо неизбежно и безжалостно будет отнято, как любимая игрушка у расшалившегося ребенка?