Я почему-то надолго запомнила то, как двигалась Оля: она была похожа сама на язык пламени, то нагибавшийся к земле за топливом, то вздёргивавшийся вверх за воздухом.

Огонь разгорелся так сильно, что едва меня не обжёг.

Глава 5. Марина

Проблема была на самом деле в моём отце. Родном отце, конечно. Хотя отчим тоже не делал мою жизнь проще.

Отец был болен. И нам приходилось с этим жить. Когда-то он вполне успешно работал, возглавлял отдел закупок в сети продуктовых магазинов. Но потом случился какой-то скандал со складами, его уволили по статье. Наверное, в этот момент он и потерял какую-то почву под ногами… Началось всё с того, что он перестал с нами разговаривать. С нами – это со мной и братом, с матерью они и так давно не разговаривали. Не отвечал на вопросы, не реагировал на замечания, как будто оглох. А потом начало становиться хуже. Я приходила домой из школы, мама была на работе, брат на баскетболе допоздна. Мы с отцом были в квартире только вдвоём.

Он раздевался абсолютно до гола и приходил стоять возле меня – просто молча стоять. Сначала я убегала от него в другую комнату, но от этого он злился и хватал меня за руки, удерживал рядом с собой, иногда прижимая к себе. Я стала прятаться в ванной, запираться там, захватив бутылку воды и еду, учебники, чтобы делать домашку. И сидела там до прихода кого-нибудь ещё. Отец всё это время стоял под дверью, всё так же абсолютно молча. В какой-то момент я уже даже привыкла к такой жизни, надеясь, что эта ситуация когда-то просто закончится. Жаловаться матери было бессмысленно: ей было абсолютно всё равно на своего мужа и на детей заодно. Она только апатично пожимала плечами и хмыкала: «Разберётесь».

Но в один день отец перестал ходить. Вернее, он перестал ходить как человек, а стал передвигаться по квартире ползком, словно ящерица или змея. Взрослый, абсолютно голый мужик ползал по-пластунски по паркету, издавая при этом какой-то утробный скрежет или скрип. Это стало сложнее выносить, потому что теперь я не могла довольствоваться просто тишиной, приходилось затыкать уши берушами, а потом надевать сверху наушники и шапку – лишь бы не слышать эти отвратительные звуки. Мне всё ещё никто не верил, так как к приходу остальных он одевался и сидел в кресле у окна до поздней ночи.

Очнулась мама тогда, когда у отца начался новый виток его безумия: он помешался на ножницах. Сначала он подстриг мамин хлорофитум, изрезав длинные листья на мельчайшие кусочки. Потом распустил шторы на кухне на длинные ленты. Следом он принялся за её одежду: любимая шёлковая блузка, платья, кофты – целый ворох цветастых крошечных лоскутков лежал посередине спальни.

Первый раз скорую вызвали, когда он ночью подстриг маме ресницы – только на одном глазу. Она проснулась, начала орать на него и этим, видимо, вызвала ответную агрессию. Отец схватил не пойми откуда взявшийся молоток и стал носиться с ним за матерью. Она только кричала:

– Ноль-три, звони ноль-три!

А отец продолжал скрежетать как заржавевший железный человек.

Вернули его через неделю, он был абсолютно спокоен и не показывал признаков клинической болезни. Сперва всё вроде успокоилось, но потом вернулись все его выступления разом. И хотя мама спала одна, закрывшись на ключ, ей всё равно стало страшно. Спустя месяц мы переехали к её новому мужу.

Выяснилось, что её апатия и холодность предназначались папе, а на самом деле она оказалась вполне живой женщиной с потребностями, которые удовлетворял её давний и холостой коллега по работе – Дмитрий. Или точнее будет сказать: «Митя», так звала его мама.

Мы зажили по-новому. Спокойнее и проще. Но что-то было не так. Вечерами, оставаясь дома теперь уже действительно совсем одна (Митя и мама работали до 9-10 вечера), я продолжала как будто слышать в дальней комнате шлёпанье голого живота по паркету. Когда я сидела в кабинете, наскоро переделанном в детскую, и делала уроки, мне постоянно казалось, что за моей спиной стоит чья-то молчаливая фигура. Я оборачивалась – никого. Но стоило мне склониться над тетрадями, я ощущала фигуру снова. Я зажигала везде свет, но это не помогало.

В один вечер мама радостно сообщила, что отца удалось положить на принудительное лечение. Она подключила связи и знакомства, и его определили в клинику:

– В квартире сделаем ремонт и можно будет сдавать!

– А когда папа выйдет, куда он пойдёт? – угрюмо спросил Алёша, мой брат.

– Не думаю, что это случится скоро, – улыбнулась мама как можно снисходительнее. – Он сильно болен.

– Но он же совсем молодой, не может же он там… ну… типа всю жизнь быть?

Мама и Митя переглянулись, и в тот момент я поняла – отца мы больше не увидим. Никто не увидит.

Я вроде как чувствовала, что в его заключении виновата я. Ведь если бы я не пряталась от него и не избегала тогда, в самом начале, возможно, болезнь бы не стала прогрессировать. Возможно, мне нужно было просто уделять ему внимание, когда он этого хотел?

По вечерам, лёжа в кровати, я смотрела в темноту и размышляла: могла ли я действительно что-то сделать, исправить, когда ещё не было слишком поздно? Меня угнетало осознание того, что теперь всё уже необратимо и ничего нельзя починить. Я вела бесконечные споры с каким-то внутренним голосом, который постоянно сомневался во мне:

– Ему стало хуже из-за тебя. Родная дочь от него отвернулась. Вот он и сошёл с ума.

– Но я же не могла… Не могла с ним быть рядом. Он неадекватно себя вёл. Он кидался, он прижимал… Голый… И молчал.

– Можно было просто не вырываться. Нормальная дочь поняла бы отца. Что ты за человек? Почему ты всё испортила?

– Я не хотела… Я не хотела плохого. Я просто… Я просто не хотела плохого. Он был такой странный.

Этот голос был как будто частью меня, как будто просто другая сторона моей личности. Но в какой-то момент он отделялся, и эти мысли, которые шли от него, они были посторонними, не моими. Так странно. И так реально. Не реальнее сновидения, но в то же время нельзя было просто отмахнуться от этих диалогов. Они были со мной.

Потом отделился ещё один похожий источник, но немного другой. Тот, первый, был словно Критик, он просто был недоволен моими действиями, не принимал объяснений и оправданий. А второй был словно продолжением первого. Он был Злыдень, он появлялся тогда, когда у Критика кончалось терпение слушать мои отговорки. К тому моменту я уже заливалась рыданиями от осознания собственной вины и увечности как человека. Этот Злыдень словно бы рычал:

– Отвр-р-р-ратительная др-р-р-рянь! Гр-р-р-рязная пр-р-р-ридурочная мр-р-р-разь!

Захлёбываясь слезами, я не могла спорить с этим. Я слушала и слушалась этих мыслей, сгорая от ненависти к своей жизни и себе. Меня душила злоба на себя и желание исправить вину как угодно – наказанием? Да, наверное. Я стала кусать свои пальцы, руки – до синяков, до крови. Это помогало не завыть в голос от всех мыслей в моей голове.

В школе я стала резать руки.

Потом появился более тихий голос, Тихоня. Она успокаивала меня. Говорила, что всё поправимо. Все могут совершить ошибку. Но их надо исправлять. Ошибки надо зачеркнуть или вырвать лист – избавиться от них.

– И ты тоже могла бы всё исправить. Надо только найти в чём ошибка.

– Как в чём? Очевидно, кто именно виноват во всей этой истории. Очевидно, – говорил Критик.

– Дрянь, грязная мразь, – Злыдень рычал на два тона ниже.

– Я не могу, не могу это исправить… Не могу… Что я могу? – мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать все эти роящиеся в моей голове как стая жирных мух мысли. Но они возникали изнутри, словно из какого-то внутреннего источника. И были одновременно частью меня и чем-то совершенно посторонним.

Мне хотелось спрятаться, куда-то деться от них. И я стала запираться в ванной как тогда, когда мне приходилось избегать отца. Становилось немного легче: находясь в крошечном помещении я успокаивалась, могла заниматься уроками, читать. Я старалась ложиться спать максимально поздно, чтобы тут же засыпать от усталости. Иначе в моих мыслях могли снова возникать какие-то посторонние идеи, которые становились навязчивыми и часто агрессивными. Кто-то из этих внутренних голосов начинал предлагать разделаться со всеми ошибками разом.