Мама с папой выслушали, а затем с полуулыбкой переглянулись. После этого секундной задержки, папа повернулся ко мне с таким характерным выражением лица – смесью жалости и разочарования. Склонив голову вбок, он вкрадчиво сказал:

– Крошка, ты уверена? Ты же не Пушкин.

Сожаление. Растерянность. Раздражение.

После этого я никогда не читала ничего вслух, и хорошо поняла, что сам по себе внутренний мир человека мало кому нужен – если он не соответствует представлению других людей о том, что там и как устроено.

Появилось понимание того, что жизнь идёт и бредёт не сама по себе, а по нотам, сюжетной пунктирной линии, где следующий штрих предопределён логикой повествования, а не течением судьбы. Осознание, что происходящее – столь же управляемо, как пьеса, где важно знать свою роль и свои реплики. Герои третьего плана пожинают плоды своей посредственной игры, а основные действующие лица достойны внимания зрителей благодаря не столько своим талантам, сколько уместности и соответствию к моменту и антуражу.

Вопрос был в том, каким реквизитом предстояло разжиться.

Глава 4. Ната

Это случилось в июне. Школьные контрольные были написаны, экзамены сданы, полная свобода. Во всём. И мы с Машей отмечали этот праздник жизни, как умели – вдвоём. Почему мы тогда потеряли бдительность – не знаю. Нам было слишком хорошо. Мы гуляли в сквере перед Машиным домом, держались за руки, кормили друг друга мороженым. Интересно, как долго Татьяна Максимовна наблюдала за нами?

Как бы то ни было, пора было Маше было пора домой. Мы зашли в подъезд, и, по обыкновению, стали подниматься пешком по лестнице, останавливаясь чуть ли не на каждом пролёте. За лифтом были окна, можно было сидеть на подоконнике без лишнего внимания от тех, кто выходил на этаже. Мы включили плеер, надели наушники со «Снайперами». Поцелуй на прощание несколько растянулся, и музыка окружила нас как какая-то заколдованная сфера. В ней мир был нашим, подчинялся понятным правилам, и самое главное, в нём не было враждебности и опасений.

Наверное, именно из-за музыки мы не услышали шаги машиной мамы. Как в плохом фильме мы очнулись от её искусственного покашливания в метре от нас.

– Вы в конец что ли обалдели обе?..

– Мам, это не то…

– А ну молчать! Быстро домой!

– Татьяна Максимовна, это…

– А ты – вон! Чтобы ты пропала, ясно? Исчезни, или я тебя зарою.

Она вся побагровела как кусок свежего мяса, а руки, наоборот, побелели так, что пальцы казались не были покрыты кожей, а состояли из одних костей. Она обхватила Машино предплечье и отдёрнула её от меня с такой силой, что она запнулась об ступеньки и чуть не упала.

Нам запретили видеться, разговаривать по телефону, переписываться. На Машином телефоне заблокировали мой номер, на компьютере установили слежение. Ну а перемещения по городу… Их просто отменили и заперли её в квартире до осени. Всё лето мы не виделись и не общались. Толком не знаю, что происходило с Машей. А я писала гневные трактаты в сторону её матери, которые конечно оставались только на бумаге – кто я, а кто она. Сначала каждый день, а потом раз в неделю или две я писала письма Маше с надеждой, что смогу отдать ей эту летопись при нашей встрече – когда бы она ни состоялась.

1 сентября я поняла, что Маша в нашей школе больше не учится. Я написала ей с телефона одноклассницы, она ответила мне. Учёба и само нахождение в школе были мне до того противны, что я моментально скатилась на сплошные тройки, а учителя забили тревогу. Мама вызвала меня на серьёзный разговор, и я рассказала ей обо всём… Опуская некоторые детали, само собой. Идти наперекор решению родителя другого ребёнка никто не собирался, но мне оформили новую сим-карту. А через несколько недель я перешла в другую школу, ближе к дому и ближе к моим интересам.

Мы снова могли общаться, хоть и соблюдая определённую конспирацию. Все сообщения стирались в минуту их получения, встречи назначались только на нейтральной и скрытной территории. Желательно в другом районе города. Так шло время. Не знаю, куда бы всё это нас привело, если бы не моё знакомство с Ольгой.

Её перевели в середине года, в феврале. Оля училась в одном из параллельных классов, и поэтому я не замечала её в толпе малознакомого народа. Познакомились мы только на субботнике в апреле. Народу пришло на удивление мало, и нас разбили в пары. Я даже немного удивилась, узнав, что мы учимся в одной параллели, а вот Оля только небрежно вскинула чёлкой – её ничего не удивляло. Нам поручили убирать двор за школой от веток и старой листвы, жечь всё это. Ещё несколько парней должны были таскать почему-то раковины и унитазы из подвала, и пара девчонок приводили в порядок клумбы перед школой. Остальные работали внутри.

Оля была одета в какой-то цветастый балахон размера на 3 больше, чем надо. И ей приходилось постоянно закатывать чересчур длинные рукава, а они постоянно спускались. Было солнечно и уже по-настоящему тепло, поэтому на Оле не было шапки. Я любовалась её волосами: тёплого как мёд цвета, гладкие и тяжёлые как поток воды. Казалось, что солнечные лучи, попадая ей на макушку, ниспадают дальше ей на плечи густыми снопами.

Мы работали и трепались обо всём:

– Ты новенькая, да?

– Ага, а ты старенькая? – Оля смешно морщила и вскидывала кончик носа вверх.

– А я уже не такая новенькая, перешла сюда в октябре.

– А что, в старой школе случилось что?

– Типа того.

– В октябре переводят, только если проблемы. Накосячила что ли?

– Не я, – интересно, Оля вообще в теме? Ей можно рассказать? – Никто не накосячил.

– Ну а чё тогда? – она остановилась и оперлась на древко граблей.

Я пожала плечами, рассчитывая замять тему, но Оля продолжала стоять и как-то вкрадчиво смотреть.

– Ну слышь… Колись, – она поддела граблями кучку старых листьев и кинула мне на кроссовки.

– Эй! – носком я отшвырнула шматок обратно в её сторону.

– Тему значит сливаешь? Вот я тебе… – и она шуточно замахнулась граблями, сложив губы в смешную строгую гримасу.

– Мы с одной девочкой дружили, а потом её перевели.

– Что, тоже в октябре?

– Не, её ещё летом, а я узнала осенью. Ну и пока новую школу выбрали, пока то-сё.

– Мм. А чё не в ту же школу, что и девочка та?

– Ээм. Ну типа так нельзя. Её типа поэтому и перевели, чтобы в другой школе, чем я.

– У-ум. Ну ясно.

Что ей там ясно, интересно? Блин. Так в теме она или нет?

– А ты с той девочкой общаешься теперь?

– Ну так.

– Ну то есть вы расстались с ней? – Оля спросила так спокойно, что меня даже обдало жаром – значит, в теме. Можно выдохнуть.

– Нет, но всё сложно. Конспирация.

– Понятно.

Больше мы эту тему не поднимали и обсуждали какие-то общие темы, школьные новости и планы на лето. Через пару часов, когда мусор был собран, пора было разводить костёр. Нам выдали спички и какие-то газеты. Но огонь всё равно никак не хотел загораться – листья были слишком мокрыми, а палки никак не принимались. Газеты просто тлели и разлетались чёрными хлопьями.

Я хорошо знала, как разводить огонь, но почему-то растерялась. Оля раздавала шуточки и добро похохатывала над моими потугами.

– Так ты слона не продашь. В смысле не зажаришь! – достав из балахона сигареты, она закурила.

– Есть предложения?

– Есть, – она глубоко затянулась так, что сигареты поседела вполовину, – сверни газету гнездом.

– А смысл? В прошлый раз всё потухло нафиг.

– Давай ещё разок.

Я снова соорудила гнездо из газеты, веток и сухой травы. Зажгла несколько спичек – только всё опять еле-еле тлело. Тут Оля сняла свой балдахин и вскинула его над собой наподобие паруса. Она стала размахивать им вверх и вниз над костром. Огонёк стал потихоньку приниматься, и вот уже первые ленточки пламени стали подниматься вверх – значит, ветки просохли.