Когда я дошла до морга, все уже были внутри. Мне оставалось просочиться через дверь и проползти вдоль стены. Людей было много, никто не замечал опоздавших. Рядом со мной вдруг оказался наш общий знакомый Кирилл. Он с улыбкой сказал:

– Ты за рулём?

– Что? – мне показалось, я не расслышала. О чём он меня только что спросил?

– За рулём? – Кирилл отогнул полу пальто, в кармане торчала плоская изогнутая бутылка какого-то отечественного коньяка.

– Да, – я соврала. Зачем? Пусть так.

– Ты замужем? – Кирилл уже сделал очередной глоток, пригнувшись за стоящими стеной людьми.

– Что? – я растерялась. Почему он со мной говорит? Зачем он меня что-то спрашивает?

– Муж есть? Дети?

– Я в 11 классе.

– Чёрт! Да, прости, – он снова глотнул. Потом заплакал.

Я смотрела на лицо Ватсона. Оно было не более человечным, чем восковая свеча. И мне казалось, что это был вовсе не он – так мало это лицо было похоже на того, кого я когда-то знала. Может быть, это и правда не он? Сделали восковую фигуру, а Ватсон где-то там, живой?

Но тут я увидела его маму, и мои наивные надежды истлели – как мгновенно истлевает пепел на сильном ветру. Вокруг неё была не буря, не шторм. Это было анти-бытие. Отрицательно заряженное пространство, которое кричало о том, что жизни нет, но и покой смерти в него ещё не пришёл. Там была только боль, боль такой потери, после которой не остаётся просто пустого места – был и не стало. Остаётся чёрная дыра, как будто из материи вселенной выдрали кусок бытия. И эта брешь не та, через которую начинает затекать вода, собираясь потопить лодку. Через этот пролом наоборот – утекал воздух, уходила сила, ускользала жизнь.

Батюшка отпел раба Ивана, мы все попрощались.

Люди стали расходиться: кто-то ехал на кладбище, кто-то шёл жить дальше. Кирилл выходил последним, давясь неумело скрываемым смехом. В руке у него была алюминиевая банка какого-то сидра – где он вообще умудрился его взять? Одноклассники Ватсона что-то ему втолковывали, хлопали по плечам и груди наполовину ободряюще, наполовину брезгливо – чтобы он не прислонился к ним. Директор школы, мне показалось, это был он, смотрел осуждающе: «Кто позволил ему так себя вести?»

Поразительно, но мне стало его жаль. Я уже почти ушла, но решила вернуться:

– Кира, идём, – я взяла его под рукав, тряхнув пальто, поняла, что в карманах были ещё непочатые запасы

– Я не могу не пить! Не могу.

– Пей, тебе можно.

– Эти все, они говорят – так не можно

– Идём, идём, подождём автобус.

Я отвела его подальше от всех. Обернувшись, кивнула директору: «Езжайте без него». Кирилл что-то говорил, говорил. Я не слушала.

Ватсона больше не было. Хотя на первый приём мы попали одновременно, но вот его восковая материя лежала передо мной полчаса назад, а я выгуливала его пьяного дружка в сквере возле морга. Кирилл блевал, я вызывала такси.

***

На приём меня не записывали долго. Терапевт была такая брякнутая дама, абсолютно непрошибаемая. И хотя у меня на руках были анализы с такими показателями лейкоцитов, что моя кровь, наверное, была слабо-розового цвета. Тётеньку интересовали мои родители, и как я не объясняла ей, что им вряд ли будет дело до оттенка моей крови – она была непреклонна.

Наконец, мне удалось под видом оформления школьной поездки, заполучить у матери официальную справку, в которой говорилось, что вопросы моего здоровья она доверяет мне решать самостоятельно. Терапевтша сделала выпуклые глаза, а брови искривились, как дождевой червяк, которого перерубило лопатой. Но направление выдала.

В диспансере разговор со мной был совсем другой. Анализы крови взяли заново, прописали препараты. Врач тоже сперва хотел говорить только с родителями, но волшебная справка всё ещё была при мне. Не скажу, что он воспринял её так же безмолвно, как участковая терапевт, и даже повозбухал, что сообщит опеке. Но после разговора о наследственных заболеваниях по стороне отца и матери, кажется, передумал. Сказал только, чтобы я приходила через неделю, выдал рецепт.

Я вышла. Села на скамейку в коридоре. Рядом сидел Ватсон, и кажется, он там сидел ещё и до моего приёма. Мы разговорились. Ватсон это была кличка. Без всякой причины – просто так. У него тоже был первый приём. Только то ли стадия была запущена, то ли сама саркома вела себя агрессивнее.

– Твои предки знают?

– Ну да, мать знает. Отец нет. А твои что ли нет?

– Мои нет.

– Как так?

– А вот так. Им пофиг.

– Так разве можно?

– Ну значит, можно, раз я тут, а это, – я помахала рецептом, тяжёлым от количества печатей, – у меня.

Мы ещё пару раз виделись, а потом перестали. Ну мало ли. А потом наш общий врач мне написал адрес и место… Прощания.

***

Самое сложное было сказать Ане. Она была сущий ребёнок: витала в зефирных облаках со своей игрушечной любовью. Казалось, реальная жизнь может её просто сломать. Как если бы кто-то вздумал запрячь деревянного пони с плюшевой гривой в настоящую телегу. И я бесконечно откладывала разговор с ней: в другой раз, как-нибудь потом, точно не сейчас.

Пока однажды всё не развернулось само собой, но совершенно в другую сторону. Мы договорились встретиться с Аней вечером. Перед этим у меня была запись на химию. Обычно всё проходило довольно спокойно, надо было лежать и ждать, можно было почитать что-нибудь. Потом я без проблем шла дальше по своим делам. Но в этот раз случилось что-то странное. Очнулась я лежа на койке в палате, когда за окном было уже совсем темно, на мне была какая-то больничная одежда. Сестра рассказала мне, что после процедуры я теряла сознание, меня рвало – пришлось переодеть. Сказала, что вообще-то с детьми приходят мама и папа. Отдала пакет с моей кофтой, пропитанной желчью.

На телефоне было куча пропущенных и смсок от Аньки. Она дико на меня разозлилась – прождала меня два часа на улице, ещё бы. Я вышла на улицу и сразу же набрала её, ещё не зная точно, что именно собираюсь сказать:

– Прости меня, прости, прости!

– Ты офигела совсем! Я чуть коня не двинула пока тебя ждала! Где ты вообще пропала? Сложно было хоть сообщение написать?

– Анечка, прости, пожалуйста! Я не могла… Меня задержали, я правда не могла ничего написать!

– Ну как так-то? Кто тебя там так задержал? Ты меня на свиданку что ли променяла? Вконец обнаглела? Нет и ладно, свидание – ты мне даже ничего не говорила, что у тебя кто-то есть!

Я не до конца поняла, как именно Аня перескочила на тему моих потенциальных романтических отношений, но спонтанно решила ей подыграть.

– Аня, я не могла тебе рассказать! Нам нельзя видеться, это тайна.

– Скажи хотя бы имя! И почему видеться нельзя? И как вы познакомились? Это мальчик или девочка?

Я замялась и судорожно пыталась сочинить правдоподобную утку слёту. На глаза мне попалась реклама концерта «Алисы»:

– Её зовут Алиса.

– Это всего один ответ! Мне нужно больше деталей!

– Она учится не в России, но приезжает сюда к родителям. Они запрятали её в пансион в Америке. Мы познакомились случайно…

– Почему запрятали? Из-за вас? То есть вы давно вместе?

– Вроде того, – было проще согласиться с Аниными заключениями, чем выдумывать что-то на ходу.

– И ты мне ничего не говорила!

Так у меня появилась фантомная подружка. История постепенно обрастала новыми деталями, приходилось самой тоже в это немножко верить: чтобы не колоться на мелочах образ должен был получаться стройным. Я страдала от несчастной любви, хоть и разделённой, но разлучённой. По легенде мы редко и непредсказуемо виделись, это объясняло и то, что я внезапно пропадала после посещения клиники, и то, что я впадала в депрессивные состояния после инцидентов дома.

На время лечения голоса в моей голове как будто взяли паузу – по крайней мере мне не приходилось спорить с ними с ножом в руке. Возможно, химия подавляла нейронную активность. Легче ли мне стало? Дома всё так же подстерегал агрессивный отчим, назойливая и одновременно безразличная мать. Предстояло как-то планировать дальнейшую жизнь. Но я не знала, на что мне рассчитывать.