– Вроде все цело! – неуверенно говорит один из солдат.

  – Надо проверить, что в брюхе, – отвечает Тимофеев. – Придется сделать вскрытие!

  Лишившись тяжелого вооружения, мигранты не придумали ничего лучше, как начать пешую атаку. Вместо брони использовали женщин, стариков и детей. Броня, честно говоря, хреновая, но здесь расчет на жалость. Мигрантам хорошо известно, что в русской культуре недопустимо рисковать жизнью ребенка или женщины. Мужчина может умереть, женщина и ребенок нет. Мигранты – совсем другое дело. Многоженство изначально подразумевает пренебрежительное отношение к женщине. Грубо говоря, баб много, чего жалеть-то! А “многобабие” порождает “многодетие”. Следует учесть и то, что одна женщина может рожать каждый год по ребенку, а если повезет, то и несколько. За стариков и вовсе говорить нечего – отработанный материал. Отсюда простой вывод – не жалеть ни первых, ни вторых, ни третьих. Биомасса, чего там!

  – Тысяча четыреста метров. Тысяча триста метров. Тысяча двести метров… – последовательно произносит монотонный голос компьютерной программы. Экран интерактивной карты словно режется напополам синей полосой. Медленно, как вытекающая из раны кровь, змеится поток людей и нелюдей, единственной целью которых является захват и уничтожение сел, городов и страны. Нет, они проявят гуманность, убьют не всех. Самых здоровых и образованных оставят в живых, чтобы работали. От рабов не отказываются никогда. Даже если наступит время, когда машины будут все делать сами, рабство сохранится. Просто потому, что человеку, не отягощенному моралью и совестью, важно осознавать себя владыкой, властелином. Власть, она тогда власть, когда распоряжаешься людьми, а не бездушными машинами.

  – Что будем делать, командир? – встревожено спрашивает начальник штаба. – Они подошли слишком близко. Еще немного и нас сомнут.

  – Вижу, – свистящим от напряжения шепотом ответил Знаменский. – Но у нас мало снарядов, всех не перестреляем. Они давят на психику, мол, не посмеете женщин и детей. Любители Достоевского, мать вашу!

  – Что? – ошалел начштаба. – Какого Достоевского!?

  – Федора Михайловича. Он где-то там писал про слезинку ребенка. Типа, ничто не стоит одной детской слезинки. Красивая фраза, интеллигенты любят цитировать к месту и не к месту. Вот мы эти слезинки сейчас и выжмем. Потом смешаем с кровью и мозгами и ровным слоем размажем по земле. Внимание! – рычит комбат в микрофон. – Всем приготовиться к атаке броней! Время “Ч” …

  Зашифрованная сообщение появляется на экранах коммуникаторов командиров рот и взводов, сержантов и солдат. Терминаторы первой роты, ждущей своего часа в засаде, скрыты от наблюдателей противника в заросшей кустам ложбине. До потока идущих в атаку мигрантов рукой подать, метров сто. Преодолеть подъем меньше тридцати градусов для терминатора пустяки, поэтому машины заранее построены в боевой порядок. Задача роты – уничтожить отступающего противника. А в том, что орда мигрантов отступит, не сомневался никто. Орда дикарей страшна числом, она давит массой, а не умением. Масса имеет один, очень серьезный недостаток – она подвержена панике. Когда скопление разумных существ на ограниченной площади превышает некий порог, оно превращается в биологическую массу, обретает подобие коллективного разума и начисто лишает способности критически мыслить отдельных личностей. Именно на это и рассчитывал Знаменский. Он ждал, когда передние ряды – а это женщины и дети, они более эмоциональны! - достигнут рубежа, на котором полегли наступающие войска. Вид истерзанных тел, изуродованные машины и черный пепел, толстым слоем укрывший землю должен привести их в состояние эмоционального ступора. Даже матерому солдату ветерану тяжело вынести зрелище массового уничтожения тех, кто совсем недавно “сражался” бок о бок, а уж женщинам и подросткам подавно.

  Движение орды замедляется, передние ряды останавливаются, задние напирают… Знаменский уменьшает масштаб карты, изображение приближается, синее пятно превращается в пеструю толпу людей и механических повозок. Пятно ширится, страх и чувство беспомощности захватывает орду мигрантов, распространяясь со скоростью лесного пожара. В задних рядах не понимают причины паники, но общее чувство ужаса ломает сопротивление здравого смысла, люди полностью утрачивают контроль над собой.

  – Пора! – шепчет Знаменский.

  Палец легонько касается значка на экране, тотчас на всех коммуникаторах, мониторах компьютеров и стеклах тактических очков загорается надпись – в атаку! Оранжевые буквы пылают огнем, сжигая все страхи и сомнения. Слегка присыпанную снегом равнину оглушает рев моторов, бронетранспортеры и БМП срываются с мест, оставляя после себя парные линии черных следов. Если смотреть с высоты птичьего полета, то наступление батальона похоже на сжимающиеся тиски. Две железных полосы идут навстречу друг другу, перемалывая в кашу все и всех. Только горсточки мелкой пыли вырываются с боков, словно выдавленные наружу. Это те из мигрантов, кому повезло оказаться с краю. Вовремя сообразили и дали деру куда глаза глядят.

  Когда терминаторы вернулись в крепость, солдаты не могли открыть люки – до такой степени запорные устройства были забиты перемолотыми костями и плотью. Гусеницы превратились в ленты, которые скользили по земле и водителям приходилось вести машины на пониженной скорости. Серо-зеленая броня стала багровой, покрылась безобразными наростами, а запах от терминаторов исходил такой, что даже самые не брезгливые испытывали тошноту.

  – Хорошо, что погода прохладная, – задумчиво произнес начштаба.

  – Да, – кивнул Знаменский, думая о своем. – Неплохо бы дождичка.

  В толще земли царит вечная тишина. Воздух так же неподвижен, как пласты породы, тысячелетиями покоящиеся на глубине. Абсолютная, ничем не нарушаемая тишина действует на нервы, и потому называется “давящей”. Человек рождается в крике, проводит жизнь в постоянном шуме. Мало кто способен умереть мужественно, тихо. Все стонут, кряхтят, что-то бормочут коснеющим языком. Команда Тимофеева работала спокойно, без лишнего шума и суеты. Если кто-то ронял гаечный ключ, его сдержанно крыли матом – неприятно, когда в ушах звенит.

  Когда вскрыли внешнюю оболочку, выяснилось, что взрывчатое вещество растрескалось от старости. Куски размером с силикатный кирпич отваливались, словно старая штукатурка.

  – Фигня какая-то, Василич! – глухо бубнит из-под защитного “ведра” Чаднов. – Че делать-то будем?

  – Щас! – отвечает Тимофеев сверху.