Векслер кивнул.

– Как все произошло?

Векслер смотрел в пол. Он некоторое время колебался, переводя взгляд с меня на нее и обратно. Но в конце концов сказал:

– Он застрелился, Рили. Мне очень жаль…

Рили не поверила его словам, так же как и я. Векслер, однако, умел убеждать, и через некоторое время она перестала возражать. Именно тогда Рили в первый раз посмотрела на меня. По лицу ее катились слезы, а в глазах застыло выражение мольбы, как будто мы с ней видели один и тот же кошмарный сон, и она спрашивала, не могу ли я что-нибудь с этим сделать. Должно быть, она надеялась, что я в состоянии помочь ей проснуться или, по крайней мере, сказать, что Векслер и Луис – эти два мрачных персонажа из черно-белого детективного кино – все выдумали. Вместо ответа я сел на диван с другой стороны от Рили и обнял ее за плечи. Именно для этого меня и пригласили – я столько раз видел подобные сцены, что мне не нужно было подсказывать, как себя вести.

– Я побуду с тобой, – прошептал я. – Столько, сколько ты захочешь.

Рили не ответила. Сбросив мою руку, она повернулась к Векслеру:

– Где это случилось?

– В Эстес-парке. Возле самого озера.

– Но он не должен был ехать туда. Что… что Шон там делал?

– Ему позвонили. Кто-то, кто пообещал сообщить ему некую информацию по одному из дел, которые вел Шон. Он собирался встретиться с информатором в гостинице «Стэнли». После… потом он поехал к озеру. Почему – никто не знает. Его нашли в машине: парковый сторож услышал выстрел и…

– По какому делу ему обещали предоставить информацию? – насторожился я.

– Послушай, Джек, нет никакой необходимости вдаваться в…

– По какому делу?! – заорал я, не заботясь более о том, дрожит мой голос или нет. – Это было дело Терезы Лофтон, верно?

Векслер коротко кивнул, а Сент-Луис отошел к дверям, неодобрительно качая головой.

– С кем у него была назначена встреча?

– В этом-то вся проблема, Джек. Но я не уполномочен обсуждать это с вами.

– Я – брат Шона. А Рили – его жена…

– Дело расследуется, но если ты ищешь сомнительные пункты, то их нет. Мы были на месте… происшествия: Шона никто не убивал, это чистой воды суицид. Он воспользовался служебным револьвером, он оставил записку, а на его руках мы нашли следы пороха. Поверь, я очень хотел бы, чтобы твой брат этого не делал… но он сделал это.

У нас в Колорадо, если приходится копать могилу зимой, замерзшая земля уступает неохотно, отваливаясь под киркой крупными твердыми комками. Шона похоронили в Боулдере на мемориальном кладбище Грин-Маунтин, всего в какой-то миле от того места, где прошло наше детство. Еще мальчишками нас каждый день возили мимо этого кладбища в летний лагерь Чатаука-парк, но нам тогда, конечно же, и в голову прийти не могло, что однажды это скопище могил станет и нашим последним приютом. Однако именно здесь все и закончилось, во всяком случае – для Шона.

Гора Боулдер высилась над кладбищем, словно огромный алтарь, рядом с которым наша маленькая группа, копошившаяся у подножия, выглядела просто ничтожной. Рили, ее родители и наши с Шоном отец с матерью, разумеется, пришли на похороны; кроме родственников, на кладбище также присутствовали Векслер с Сент-Луисом, десятка два полицейских из денверского управления и несколько школьных товарищей, с которыми ни Шон, ни я, ни Рили уже давно не поддерживали близких отношений. Иными словами, это не были помпезные полицейские похороны, которые неизменно сопровождаются трубным стоном фанфар и хлопаньем тяжелых знамен на ветру. Подобный торжественный ритуал предназначался только для тех, кто погиб, выполняя служебный долг. Можно, конечно, считать, что смерть Шона явилась следствием исполнения им служебных обязанностей, но в Управлении полиции Денвера так явно не считали. Должно быть, поэтому Шон не удостоился обычного в таких случаях Представления с большой буквы, и большинство полицейских, служивших вместе с ним, оставались в этот день на своих рабочих местах. К тому же у людей в форме суицид считается чем-то вроде заразной болезни.

Я был одним из тех, кто нес гроб. Мы с отцом шли спереди; двое копов, которых я не знал, но догадался, что они были членами следственной группы Шона, подставили плечи под середину; а задний конец подхватили Векслер и Сент-Луис. Этот последний, однако, был слишком высок ростом, а Векс слишком мал – ну и парочка: Длинный и Короткий, черт их побери. Из-за этого гроб плыл в воздухе немного наискось, и мне подумалось, что со стороны наша процессия выглядит довольно-таки странно. Как бы то ни было, но пока мы сражались с неудобным и тяжелым ящиком, мой разум блуждал совершенно свободно, и я несколько раз пытался представить себе, каково сейчас Шону там, внутри.

В день похорон я перекинулся с отцом и матерью едва ли десятком слов, хотя в лимузине мне полагалось сидеть вместе с ними, Рили и ее родителями. Вот уже много лет мы не разговаривали друг с другом ни о чем значительном и важном, и даже смерть Шона не в силах была заставить нас преодолеть этот барьер. После гибели моей сестры Сары – а произошло это два с лишним десятилетия назад – что-то переменилось в отношении родителей ко мне, как будто я отчасти был виноват в том, что уцелел. Подозреваю, что с тех пор я только и делал, что разочаровывал их, принимая как раз те решения и совершая именно те поступки, которые они никогда не смогли бы одобрить. За прошедшие годы эти мелкие разочарования все накапливались и накапливались, словно проценты по вкладу на банковском счете, и под конец их стало столько, что родители могли с чистой совестью махнуть на меня рукой. Теперь мы стали чужими, посторонними людьми. Лично я виделся с отцом и матерью только по большим праздникам, например на Рождество, когда традиция предписывала семьям собираться вместе, но ни тогда, ни сейчас у меня не нашлось ничего, чем я хотел бы с ними поделиться. Им, я думаю, тоже нечего было мне сказать, так что если не считать редких сдавленных рыданий Рили, напоминавших стоны раненого зверя, в салоне лимузина было так же тихо, как и у Шона в гробу.

Сразу после похорон я взял двухнедельный оплачиваемый отпуск и еще неделю за свой счет по семейным обстоятельствам, что предусматривалось условиями моего контракта с газетой. Мне хотелось съездить в Скалистые горы, чья загадочная красота до сих пор еще не утратила в моих глазах очарования. Я надеялся, что именно там мне удастся залечить раны быстрее всего.

Двигаясь на запад по Семидесятому шоссе, я проехал через ущелье Лавленд и, поднявшись по серпантину на значительную высоту, добрался до предгорий Гранд-Джанкшена. Дорога заняла у меня дня три, поскольку я не торопился, время от времени останавливаясь, чтобы отвлечься и покататься на лыжах. Иногда я просто сворачивал на обочину и подолгу сидел за баранкой, размышляя или любуясь открывавшимися моему взору снежными вершинами.

После Гранд-Джанкшена я повернул на юг и через сутки добрался до Теллурайда, хотя для этого мне пришлось почти все время гнать свой «чероки» сломя голову. В Теллурайде я снял номер в отеле «Сильвертон», потому что там оказались самые дешевые комнаты, и целую неделю – день за днем – занимался только тем, что съезжал на лыжах со склонов холмов и пригорков и взбирался обратно. По ночам, запершись в своем номере, сидя у камина в гостиной на первом этаже гостиницы, а то и оставаясь на ночлег в кемпингах для лыжников, я беспрерывно пил ликер «Егермейстер». Мне хотелось, чтобы физическая усталость, от которой понемногу начинало ломить все тело, заставила отключиться разум, однако своей цели я так и не достиг. Мысли о Шоне не покидали меня ни днем ни ночью. «Вне границ и вне времен». Его предсмертная записка была загадкой, которая продолжала терзать мой мозг.

По какой-то причине благородные устремления Шона обернулись против него. Можно сказать, что они-то его и погубили. Горечь, вызванная этим простым умозаключением, не оставляла меня ни на минуту, даже когда я несся вниз по склону и ледяной ветер, проникая под защитные очки, высекал слезы из моих глаз.