– Может, в тюрьму? – гадал Тихон.

– Будут эти собаки на нас харчи переводить. Скорее бы, а то только душу тянут…

Не сразу эти слова дошли до Тихона. А когда понял, о чем говорит механик, – от страха спина как заледенела.

Прислушался, не раздадутся ли залпы во дворе гимназии. Но выстрелы по-прежнему вразнобой щелкали у Которосли. Над прямоугольной башней ткацкой фабрики все так же полоскался в ясном небе красный флаг.

И, глядя на него, Иван Алексеевич гордо произнес, будто бы и не расслышав, что сказал Коркин:

– Вот он – наш! Молодцы ткачи!..

Через час их согнали во двор гимназии, построили. Повели мимо Гостиного Двора, через Театральную площадь. По святцам никакого праздника нет, а над Казанским монастырем неумолчно трезвонят колокола.

Здесь колонну обступили крикливые базарные торговки, старухи в салопах. То мелко крестились, то грозили кулаками, сыпали проклятия. Норовя попасть в глаза, самые ретивые бросали в арестованных песком.

На Семеновской площади мимо колонны пронесся грузовой автомобиль, в кузове – увешанные оружием офицеры. Лица злые, решительные, в глазах ненависть. Вывернув на Ильинскую улицу, умчались в сторону Демидовского лицея, откуда доносилась пулеметная стрельба, ухали артиллерийские разрывы.

Крутым Семеновским спуском колонну арестованных подвели к деревянному причалу. К нему только что приткнулся пароходик «Пчелка», на котором горожане переправлялись на другую сторону Волги.

– Уж не в Заволжье ли нас?

– Нет, что-то они другое задумали, – ответил Тихону Резов.

– Молчать! – рявкнул конвоир в чиновничьей фуражке; как палкой, замахнулся винтовкой.

Офицер с подвешенной на черной косынке рукой пересчитал их, приказал заходить на «Пчелку».

– Чего с ними канителимся, господин поручик! – обратился к нему конвоир в чиновничьей фуражке. – Привязать каждому на шею по булыжнику – и в Волгу.

– Всему свое время, – равнодушно сказал офицер.

Следом за Резовым Тихона спихнули в трюм.

Заклокотал двигатель, «Пчелка» отвалила от причала, развернулась. Не прошло и трех минут, как двигатель смолк, точно подавился. Пароходик закачался на одном месте, обо что-то глухо ударился бортом.

– Выходи! Выходи быстро! – закричали сверху.

Арестованные поднялись на палубу. «Пчелка» причалила к дровяной барже, стоявшей на двух якорях напротив Волжской башни. На дне баржи лежали и сидели на березовых сырых кругляках люди.

С парохода сбросили длинный деревянный трап. Тихон пригляделся к худенькому матросу, крепившему на кнехте чалку. Где он его видел? Матрос поднял острое лицо – и Тихон узнал паренька-красногвардейца, с которым в октябре прошлого года прятались в зимнем саду губернаторского особняка.

Последняя группа арестованных сошла с парохода, когда с баржи на него перепрыгнул мужчина в кургузом пиджачке.

– Господа! Господа! Я не большевик, я работал в акцизе!..

Конвоир в чиновничьей фуражке вскинул винтовку и, зажмурив глаза, выстрелил. Но пуля угодила точно – человек, который не был большевиком, взмахнул руками и кулем свалился в воду…

Офицер, с рукой на перевязи, забрался на капитанский мостик:

– Господа-товарищи! Я вам не препятствую, вы можете провозгласить здесь, на барже, любое равенство и братство. Но завтра, послезавтра, после послезавтра мы будем проверять вас по счету. И вас должно быть ровно двести семьдесят четыре, не важно – живых или мертвых!..

Офицер был какой-то чудной – дергался, то и дело почесывался, строил гримасы. Потом достал из нагрудного карманчика стеклянную трубочку. Понюхал из нее сначала одной ноздрей, потом другой. С минуту стоял молча, блаженно щурясь.

– Дядя Иван, табак он, что ли, нюхает? – спросил Тихон Резова, с отвращением уставясь на офицера.

Иван Алексеевич усмехнулся:

– Кокаин это, Тишка…

– Что такое? – не понял тот.

– Страшная штука. Он за этот порошочек отца с матерью зарежет.

Офицер убрал стекляшку в карман, продолжил:

– Предупреждаю: если не досчитаюсь, живого или мертвого – не важно, прикажу расстрелять каждого десятого. Сбегут двое – каждого девятого, трое – каждого восьмого! И так далее, арифметика ясная…

«Пчелка» отвалила, ушла к пристани…

Баржа длинная, саженей в сорок, борта высокие, размашистые. Еще весной, в половодье, пришла с верховьев Шексны нагруженная дровами. Их почти все выгрузили, обнажилось днище – несмоленое, проконопаченное только лыками. В нескольких местах – грязные лужи. От них воздух в барже сырой, пахнущий гнилью, словно в разверстой могиле.

Вверх по течению такие баржи уже не поднимали – пускали на слом, на дрова. Поэтому сделана она была неказисто, тяп-ляп, борта обшиты самыми плохонькими досками. Только матица – средний брус днища – да поперечные брусья-шпангоуты крепкие, массивные, чтобы баржа по пути не развалилась.

На корме и носу – короткие тесовые настилы. Здесь на кнехты-пни намертво заведены канаты от кормового и главного, станового якоря. Толстые пеньковые канаты наискосок уходили в воду, прочно удерживая баржу на месте.

Время от времени мятежники с берега стреляли по барже из пулеметов. Пули прошивали трухлявые доски насквозь, застонали раненые. Среди узников оказался врач – в пенсне, в жилетке без пиджака. Первые повязки он сделал из своей рубахи. Увидев это, Резов протянул свою. Доктор разорвал ее на полосы, ушел к раненому.

– Доктор свое звание и здесь не забыл, – посмотрел ему вслед старый рабочий, поднялся на ноги. Вдоль правого борта, обращенного к Волжской башне, откуда били пулеметы, начал складывать поленницу из оставшихся на дне тяжелых, вымокших дров.

К нему присоединились другие узники. К вечеру поленница-баррикада ненадежно, но прикрывала от пулеметных очередей. Иван Алексеевич работал, присматривался к людям, даже шутил, хотя на душе кошки скребли. Он уже догадался, что задумали мятежники – это было пострашней винтовочного залпа в упор.

Конечно, дровяная баржа не Коровники, где Резову до революции не раз пришлось побывать. Перевалился ночью через борт – и сам своей жизни хозяин. И хороших пловцов среди заключенных, наверное, немало – на Волге выросли.

Но кому захочется жизни, добытой чужой смертью? Офицер-кокаинист свое дело знал. Догадывался, что большинство узников не из тех, которые выкупят свою «жизнь-жистянку» любой ценой, вплоть до предательства и смерти друзей…

Плыли над Волгой кучевые облака, плескалась вода за бортом, проносились над баржой крикливые чайки. Иногда ветер доносил винтовочную стрельбу, запах гари.

Тихон сидел, обхватив колени, смотрел в небо. Думал, что теперь дома, и как это получилось, что контрики захватили их врасплох.

Стемнело. У кого-то нашлась в кармане щепоть махорки, у кого-то спички. Свернули «братскую», огонек самокрутки, как светлячок, перелетал от одного к другому. Протянули чинарик Тихону – помотал головой:

– Еще не курю.

– Теперь уж и не начнешь, парень, – сказал сосед.

Иван Алексеевич сидел рядом с врачом, разговаривали вполголоса:

– Я что хотел спросить, Терентий Василич… Сколько дней человек может прожить без еды?

– Смотря какой человек. Если здоровый – то дней десять – двенадцать… И нужен покой. Надо беречь силы, как можно меньше движений…

– Что ж, будем лежать. И говорить, чтобы люди веру в спасение не потеряли!..

Тихон подсел к Резову, зашептал:

– Чем с голода помирать – лучше сразу проломить днище у баржи – и конец.

– Ох, и глуп ты еще, Тишка! – вздохнул Резов. – Не топиться надо, а бороться.

– Как?! Кругом вода.

– По-разному борются. Духом не упасть – тоже борьба. Помню, после пятого года я в Коровниках сидел. Меня выпустили – жену забрали. Потом наоборот. Следователь как-то сказал: «Все равно не дам вам вместе жить». Изувер был – еще поискать. И ничего, выдюжили. Главное сейчас – не сломиться…

Каждый день, перед вечером, к барже подваливал маленький закопченный катер, похожий на утюг с самоварной трубой. Офицер-кокаинист пересчитывал арестованных; потом катер опять уходил к пристани.