– Скажите, а вы в шахматы играете?

«О как, поворот на сто восемьдесят, – весело подумал Санек. – Все было, но такого еще не было. Вот они, читательницы стихов. Толстые-то».

– Можно, – сообщил он. – Любитель, конечно. Но в детстве на турнирах медали получал за это дело.

Санек врал. Он даже не помнил, когда и с кем играл.

– Так я и думала, – сообщила толстая стихотворная девчонка. – И вы – шахматист. Никого вокруг, кроме коней и слонов. Смертельнее всего я ненавижу шахматные фигуры.

«О как» – подумал Санек уже не так весело.

– Конь ходит буквой гэ, – продолжала толстая. – Слон ходит буквой дэ. Какая-нибудь тура – буквой кэ-лэ-мэ-нэ. Все ходят только по предсказуемым маршрутам, говорят одни и те же регулярные слова, с одним и тем же предусмотренным выражением лица. И так будет еще миллион лет.

«Так можно в карты, на раздевание – намного лучше даже, – подумал Санек, – но она не об этом».

– Я не о шахматах, – сказала толстая с книжкой. – Я о жизни. В частности, о сегодняшнем вечере. Знаете, я ведь жду в жизни только одного.

Они опять помолчали.

Толстая продолжала:

– Я жду, когда придет кто-то очень странный, туманный, такой весь ночной – в промокшем черном плаще – хотя на улице пыль и жара. И что он сильным ударом опрокинет шахматную доску.

«Стихов начиталась» – подумал Санек.

– Не в настроении? – спросил он успокаивающе. – Вот и я тоже. День сегодня у меня, короче, какой-то странный, надо признать, короче. Но надо с этим что-то делать, правильно? Может, с зодиаком проблемы? Вот вы кто по гороскопу?

– Мне нужен хотя бы ужас, – определила толстая, упираясь в Санька своими тяжелыми темными глазами. – Это же – немного, правда? Всего лишь ужас. Он не нужен никому, кроме меня. Почему я лишена даже этого? Хотя бы примитивный какой-нибудь. Например, лавкрафтовский, чешуйчатый, рыбный. Нет счастья – это понятно. Этот мир, видимо, для него просто не предназначен. Но для чего-то он должен быть предназначен? Должно же хоть что-нибудь иногда случаться. Вот представляете: вы сейчас выходите из магазина – и вдруг черный вихрь, и мучительный железный вой, и таинственный плач. И раскрываются Лунные Врата Ужаса. Ведь должно же хоть иногда быть что-то такое, как вы считаете?

– Ну, я так считаю, что от этого всего лучше бы все-таки подальше, – сказал Санек. – Рановато нам с вами еще. Надо же немного пожить молодой жизнью. Так?

– Спасибо, все ясно, – сказала толстая девчонка, – еще что-нибудь будете смотреть? Только атлас?

Она обернулась и гаркнула:

– Валь, ты что там умерла? Тут покупатель!

– Я что-то раздумал сегодня в Татарстан ехать, – поспешно сказал Санек. – Завтра забегу, отложите мне, ладно?

Санек подсчитал, сколько еще остаются в друзьях. Леха Филин пропал, Санек Ерема упал. Еще – четверо. Санек, еще Санек, потом Диман и другой Диман. Но найти их, кстати, было затруднительно.

Санек совершенно не способен был запоминать цифры, это врожденное. Ни одного телефона, даже своего, он не помнил наизусть. И адресов – тоже. По четырем концам полуторамиллионного города рыскать и искать – вроде бы тот дом на вроде бы той улице, а во вроде бы том доме спрашивать на вроде бы тех этажах: а где тут живет, – извините, бабуля, – такой Санек, не помню как фамилия.

Но все-таки Санек тут же бы ринулся искать их всех, если бы не знал точно, – как и откуда, вот этого он не знал, – что бесполезно это все.

Потому что – НЕКУДА.

Не изнутри Санька звучало это НЕКУДА. А – сквозь его нутро, насквозь нутро это просквозив. Как бы из самой-самой глубины и самой-самой высоты одновременно.

Нет ни Лехи, ни Лехи, ни Санька. И даже Санька нет. Уже.

Есть что-то, но уже совсем не это. И не то. Иначе.

На какой-то детской площадке в тополином тихом дворе Санек присел, на крашенном когда-то в синее пне. Был как раз час маленьких детей. Повсюду, и близко и далеко, сидели пухлые тетки, обязанные наблюдать за детьми. Дети ворошились, ковыляли, возились, делали, что им положено. И создавали непрерывный гам, как в джунглях.

– Почему ж я-то? – шепотом спросил Санек. – Что я сделал кому такого? Почему все вот, пожалуйста, есть куда. А лично именно мне – НЕКУДА.

«Я просто все забыл, – подумал Санек. – Мне кажется, что я все помню, а я все на самом деле забыл, поэтому все так и запуталось. У меня амнезия».

Это было – решение. Это был – выход.

Человеку с амнезией не НЕКУДА, ему – в больницу.

«Худо-бедно, прокормят. Потом тут уж, наверно, мать всполошится, больница – это она понимает. Пожрать будет носить. Отлежусь, время выиграю, черная полоса пройдет. И, короче, оно и уладится все».

Вообще-то Санек знал, что в больнице ничего хорошего. Сам с детства не леживал, но – говорили все: грязь, зараза, деньги тянут. Да еще амнезия – это же психическое. Сунут еще в дурильник.

Но сейчас плохие мысли были еще не ко времени, нужны были хорошие.

Через сорок минут Санек сошел с автобуса (осталось 55 рублей) у сквера, за которым приютилась поликлиника № 22, где на Санька в регистратуре заведена была карточка. Последний раз он тут был не так давно, в августе 05-ого. Когда пытался как-то оформить прогул под болезнь. Не вышло, кстати.

У регистратуры стояла старуха, в толстых очках, низкая и широкая, как старушечий комод. Старуха запрокинула круглую голову с очками, пыхтя, тянулась на цыпочках. И мирно беседовала с регистраторшей.

– А что ж Леночка, так и не принимает сегодня? – говорила она. – Как же мне быть?

– Дорошенко вместо, с четырнадцати.

– Зина, милая, вы меня только не выдавайте, но мне Людочка Дорошенко как-то не очень, я хочу Леночку.

– Барановой не будет.

– А что с Леночкой? Господи упаси, она болеет?

– Не знаю.

– А Андрейка Леночкин не болеет? Как у Андрейки сессия?

– Не знаю.

– Зиночка, девочка моя, я так за них всех волнуюсь, за Леночку и ее семью. Сердцебиение у меня ежедневно на этой почве. Леночка на меня сердится даже. Как у Андрейки с девушками сейчас, не знаете? Есть у него девушка?

– Не знаю.

– А то, мне кажется, Леночка испереживалась. Мне даже дочь говорит: тебе твоя Баранова дороже родных. А я говорю: ты не права, Галя. Ты бездарно живешь свою жизнь, только пачкаешь и не убираешь, а Леночка спасает людей день и ночь. Для меня это, можно сказать, главный святой человечек. Вот вчера я была, а Леночка такая молчаливая, такая строгая. И я сразу поняла, что что-то у нее не так. И все у меня упало, и онемело: раз Леночка не в духе, что-то случится.

– Бабуль, у меня смертельная травма, спешу, – Санек оттер бабку от окошка. – Здрасте, я у вас год назад был, с ОРЗ, Суздальцев, А. Ю. У меня острая амнезия, мне куда?

– Не знаю, – сказала регистраторша. Она была такая необщительная и опасная, как циркуль.

– А кто должен знать, женщина? – спросил грозно Санек. – Амнезия, понимаете русское слово?

– И что? Я что могу сделать?

– Найти мою карточку. И отправить меня к амнезийщику. Регистраторша удалилась вглубь.

– Нет Сибирцева карточки, – сообщила она, вернувшись через значительное время.

– Какой, блин, Сибирцев? – каркнул погрознее Санек. – Суз-даль-цев.

Регистраторша опять нырнула.

«А вдруг я правда – Сибирцев? – подумал Санек. – Мне просто кажется, по амнезии, что в паспорте запись: Суздальцев А. Ю. А на самом деле там Сибирцев Х. У., и все. Хорошая фамилия, кстати».

– Нет Суздальцева А. Ю. карточки, – сказала регистраторша.

– И чего теперь делать?

– Не знаю.

Низкая старуха решила, наконец, вмешаться.

– Какой нервный молодой человек, – сказала она регистраторше снизу и сбоку, из-за локтя Санька, – он же с испариной, и как будто его тошнит, и как бы заплакать хочет все время.

– Бабуль, – мирно сказал Санек, – если бы с тобой случилось то же, что со мной, и столько же раз за такое же время, ты бы сейчас не плакала. Ты бы уже пятый час непрерывно очень громко смеялась.