Никто никому не обязан нравиться. Главное – суметь, когда правда жизни, бытия, небытия в очередной раз вконец засуслена, – суметь открыть ее заново. Заново – значит по-своему. Дурацкие споры про роль личности в истории! Она решающая и все. Именно личность суть сгусток трансформированной истории. А больше ничего и нет, собственно. Так и писатель, если это не штамповщик детективов для метро и не хитрожопый уловитель индуцированного общественного спроса – он концентратор и трансформатор. И даже литературный стиль предопределен отнюдь не только врожденными способностями, но и тем положением дел, выход из которого должен найти писатель, чтобы писать. Писатель по-своему выбирается из того угла, куда его загнала окружающая действительность. Творит во имя Творца, верит он или не верит, он чувствует призыв. Серебренитский – новый писатель. Методологически, интеллектуально, ментально, лексически – как угодно. Гордость и беззащитность интеллигента сочетается в нем с остротой взгляда и тонкостью восприятия. И еще – трезвость. Редчайшее свойство для писателя. Творческий человек, который черпает силы не из перепадов энергии падения и возрождения из пепла, но противостоит реальности без традиционных допингов – это большая редкость и еще большая ценность. Как всегда, трудно понять, философичность на почве доброты или доброта на почве философичности. Все думающие люди сперва потрясены фактом своего существования, потом реальностью своих проявлений и часто останавливаются перед чудом существования других людей, так и не уверовав в него. Так мало, на самом деле, требуется испытать для приобретения опыта, если непрерывно всегда – думать. А если еще и суметь выдать не мысли свои, а плоды их трансформации в конструкции с именами и поступками, а уж если еще и сюжет завертеть не ради того построенный, чтобы засветиться во всех злободневных пикетах, а упорно свидетельствующий о неумолимой логике бытия – остается только снять шляпу перед подобным подвигом и приветствовать нового и очень сильного автора!

От автора:

Эту книгу сделала Арина Смирницкая. Это ее книга.

Три повести, написанные уже давно, в стылые ненастные годы, – это, собственно, мои письма Арине, избыточно пространные.

Без Арины не было бы не только книги, без нее не произошло бы совсем ничего, ни одной буквы.

С безграничной благодарностью, К. С.

От составителя:

Книге помогли сбыться:

Надежда Дорохова, Ольга Шамборант, Вера Щербина, Ася Аксенова, Галина Данильева, Нина Александрова, Людмила Казарян и другие.

Спасибо! А. С.

Когда я пытаюсь сосредоточиться на этой, может быть, даже невместимой в меня мысли, – о рае, – первое, что приходит в голову: один такой бывший Новый Год. Это было в моем тягостно родном городе. Который я все-таки покинул, как мечтал с детства.

Навсегда.

И вот – приехал ненадолго, как гость, бесприютный и задумчивый. Меня позвали к себе уже совсем далекие люди, чуть не с границы детства. Столкнулись случайно – и просто неудобно было меня не позвать.

И вышло такое неожиданно нелепое новогодье: сухо плачущая в углу незнакомая женщина, и невнятные обиды кого-то на что-то, и даже вялая, какая-то стыдная – толчки и колыхания – драка. И наблюдающий из маленького отчужденного уголка я: такой весь – иноземный, непьющий и вообще призрачный.

А утром я шел по пустой светлой городской зиме. Мне, собственно, деваться-то было некуда, в этом самом чужом на свете городе. Единственное, что было у меня, это смутное полуприглашение – в деревню. Большой вокзал большого города: немногие уезжающие шатуны растерянно примаргивались, осторожно привыкали к суровому утру. Все, конец: с родным Прошлым Годом теперь уж точно покончено. Ворота захлопнулись.

Придется, как это ни странно, обживать – этот, Новый.

Жесткая смерзшаяся электричка – часа два. Потом еще три – похмельный автовокзал в райцентре. Еще сорок минут – сумеречный тесный автобус.

Когда я высадился, была кругом тьма над снегами, а над всем – ошеломляющие, обрушивающиеся, в точку сжимающие душу – звезды. Те, которые только над холмами и лесами. И беспощадный ночной мороз. Деревня была близко, но – внизу, в овраге, и какое-то время ее как бы не было. Два километра я шел в космической пустоте.

Но вот: черные домики, три собаки ухают по дворам, и даже кто-то скрипит свежим снегом навстречу под утлым фонарем. И вот я уже знаю, какой мне нужен дом: еще несколько шагов, через сугробы, – и светится лично для меня веселое окошко, и распахивается низкая дверь, и – сразу живым жаром палит снежные мои нос и щеки, и удивленные крики: никак никто не ждал, что я все же соберусь и приеду, – и вот именно поэтому ясно, что – рады: я, мимолетный, ввалившийся из ночи, совсем несвой скиталец, – невольно подарил еще одну ночь, а то и день праздника.

Это воспоминание – нет, наверно, не самое лучшее, что было в моей жизни. Не тонкая солнечная высь счастья. Но вот что я сейчас подумал: если действительно должен быть – рай, то там непременно должно быть в этом роде что-то.

Я по природе своей – совсем-совсем летний, я решительно (и противоестественно) отрицаю холод и снег, и вообще все зимнее. Но это мешает – здесь, на земле. А Там – это необходимо. То есть именно вот это самое: подлинный холод, и звездная тьма, и белый скрипящий путь под звездами.

И только потом – долгожданная внезапность встречи.

Вообще, в раю, как мне кажется, должна быть обязательно – ночь. Не все время, но часто. Потому что надо разводить большие костры, и, (что очень важно) совершенно никуда не торопясь, у костров этих тихо беседовать о Сути Всего, о Самом Главном Вообще.

Раз уж здесь никак не удается. Даже о Смысле Жизни можно будет. Не может быть, чтобы и там, в раю, при этих словах – «смысл жизни» – взвивался поспешный такой стыд, – требующий скорее замять это вот, заесть, запить чем-нибудь ошарашивающим, громко запеть, завалить скорее разными словами – вот Это Самое.

Рай – слово на мой вкус слишком уж такое розовокремовое. Толстосладкое.

Он как-то должен совсем по-другому называться. Должно быть у Него имя – незабываемо пронзающее, твердое, и – звенящее драгоценно, переливчато мерцающее сложными отсветами. Комарино-резкое – Парадиз – уже ближе. Но все равно как-то не так.

На основании личного опыта я уверен, что в раю должны быть пространства, преисполненные уединения и печали. Полынные холмы под низким небом, и истинные горы, разверзающиеся безднами. И море. Не пальмы и шезлонги, просто – море. Потому что именно на печальных пограничьях внечеловеческого я чуял: где-то тут открываются мерцающе-огнистые тропинки, уводящие в рай.

Потому что дальние границы земной печали – это также границы земных слов.

В раю должны быть трудные дальние дороги. И все новые и новые, Очень Дальние Неведомые Страны.

Ведь должны совсем непохожие на меня люди вдруг мне кричать: «Эй, ты кто? Чего один? Садись ешь. Живи, если негде и если у нас тебе удобно. Смотри сам, хочешь – сразу под душ, и – спать.

Хотя нам люто интересно – кто ты такой, куда ты и откуда, чем ты проникнут, что стараешься найти и что пытаешься потерять, мы очень хотим поговорить с тобой про тебя, и о себе рассказать, и узнать – какими мы тебе видимся. Но если устал, спи. Мы потерпим».

Без этого, без вот такого, точно не может быть никакого рая.