Это была маленькая фарфоровая вазочка. Обычная фабричная штамповка, коих в Советском Союзе производили тысячами. Все одинаковые, на одно лицо. Вазочка эта долго стояла в бабушкином серванте за стеклом. Артем хорошо помнил ее еще маленьким мальчиком, когда он с родителями и бабушкой с дедом жили в маленькой двухкомнатной хрущевке. Вазочка эта в один прекрасный день разбилась и бабушка хотела выбросить осколки. Но дед не дал. Сидел на кухне долгими зимними вечерами и кропотливо склеивал ее. Потом заделывал швы гипсом и подкрашивал обычной гуашью, чтоб было не так заметно. Но было все равно очень видно. Вазочка и в лучшие свои времена не была образцом художественно-эстетической мысли, а теперь-то и подавно выглядела почти уродливо. Но дед настаивал. Артем как-то подошел к нему, склонившемуся над кухонным столиком с разостланной на нем газеткой с осколками, и спросил:
– Деда, а зачем ты клеишь ее? Она ведь бабушке даже совсем не нравится.
– Зачем клею-то? – задумался дед. – Я, знаешь, и сам… иногда… как разбитая ваза....
– Разбитую вазу ведь не склеить так, чтоб как новая. – настаивал мальчик.
– Что правда – то правда, не склеить… – вздохнул дед. – Но ты знаешь, некоторые вазы бывают склеены так искусно, что даже не пропускают воду. Вот как можно склеить. Конечно, такая кропотливая работа требует времени, сил, настойчивости, терпения. Но на небесах, поверь мне, о такой искусно склеенной вазе гораздо больше радости и ценится она несоизмеримо больше, чем новая. Особенно когда она научится рубцы свои воспринимать спокойно. А она обязательно научится.
Артем тогда не понял ничего из того, что дедушка сказал. Как может ваза чему-то научиться? Но когда мама выбросила ее в мусорку, разбирая вещи после смерти деда, Артем эту вазочку из ведра достал и сохранил, сам не зная зачем. С тех пор она неизменно сопровождала его во всех его многочисленных переездах, каждый раз занимая почетное место у монитора домашнего компьютера, становясь объектом саркастических замечаний спутниц артемовой жизни.
– Ранний Пикассо? Может быть кто-то из представителей кубизма? – не удержалась от едкой ремарки по поводу вазочки Вика как-то раз в очередной попытке продемонстрировать свое мнимое превосходство.
И вот теперь эта маленькая страшненькая вещица раз за разом как будто мистически притягивала его взгляд, заставляя замереть на месте.
Артем стал плохо спать, часто просыпался и потом часами не мог уснуть, а когда сон все-таки приходил, то зачастую приносил с собой кошмары. Один из них Артем помнил потом всю жизнь, каждый раз содрогаясь от тех образов, которые иногда вспышками возвращались к нему. Это был тот сон, как в фильме ужасов, когда тебе снится, что ты проснулся…
Он встал утром в том странном угнетенном состоянии, в котором бывал в худшие свои дни. Тогда тем, кто попадался под руку, приходилось туго, а он, после вспышки негатива, всегда чувствовал себя виноватым. Он подозревал, что что-то как будто не так, что он в каком-то чужом, постороннем месте, в которое зачем-то перенесли декорации из его обычной жизни. Все вокруг него, казалось бы, такое привычное, почему-то рождало легкое, мерзковатое ощущение какой-то нетвердой реальности, хорошей, ладно сделанной, правдоподобной голограммы. Это тревожило и пугало, потому что он не понимал, зачем все это с ним сделали.
Поначалу он отмахнулся, быстро трусливо убедив себя, что ему это только кажется, что это пройдет, ничего страшного. Привычно умылся, почистил зубы, привычно открыл холодильник, прикидывая, что можно по-быстрому сварганить на завтрак, нажал кнопку на кофеварке. Взглянул на часы… Они висели вверх ногами. По спине пробежал мерзкий холодок. Резко подступила тошнота.
Ему нестерпимо захотелось уйти, выйти отсюда, но тупая привычная боль в груди, в районе солнечного сплетения, подсказала ему, что каждый взгляд прохожего, каждое услышанное слово, будут бить именно в это место и усиливать эту боль.
Так было всегда. Общаясь, люди как будто задевали это его больное место постоянно. Большинство неосознанно, а некоторые, он видел это очень ясно, может быть и подсознательно, но именно целенаправленно били прямо туда. Как в том анекдоте, про боксера, который в полиции рассказывает, за что он побил жену. «Сидим мы ужинаем, тихо, спокойно. И тут она раскрылась.» Да, именно так, автоматически. Люди делали ему больно, в общем, не желая ему зла, просто они это не контролировали, хотя конечно могли и по его представлениям должны были это контролировать. Из-за этого он не любил бывать с людьми. Он вообще их не любил. Предпочитал по возможности избегать общения.
Когда он вышел на улицу, он пошёл, не зная куда, ни на кого по привычке не глядя, уйдя внутрь, в свой потаенный сумеречный мир. Как он оказался там, где меньше всего хотел бы оказаться, он не понял. Подняв голову, он увидел, что стоит посреди рыночной площади. От разочарования, нахлынувшего страха и ожидания боли, его глаза не смогли сразу сфокусироваться, и он видел только двигающиеся размытые образы. Но тут же он подумал, что надо бы отсюда выбираться и усилием воли навёл фокус. То, что он увидел, мгновенно его парализовало.
Вокруг, не обращая на его странное поведение абсолютно никакого внимания, двигались, проходили мимо, торговались, спокойно и деловито поправляли товар на прилавке, страшные, уродливые существа. У кого-то был жуткий горб, у кого-то сломана и варварски вывернута рука, кто-то был просто буквой "Г" согнут пополам, у кого-то разрослось жутким нарывом полголовы, и так далее, и так далее до бесконечности. У каждого было что-то своё.
А из-за угла одного из торговых павильонов на него пристально смотрели измученные, молящие о пощаде, глаза человека, тело которого было разбито на мелкие мозаичные разноцветные кусочки, уродливо склеенные, разного размера, с торчащими углами и швами, грубо закрашенными обычной детской гуашью. Как хорошо он помнил эти плачущие без слез глаза…
У большинства этих жутких существ их наросты, болячки и рубцы немного подзажили и болели ровной, привычной болью, которую они научились не замечать. Им казалось, что они живут самой нормальной, обычной жизнью… Артем, только сильно напрягая фантазию, смог в какой-то момент все-таки понять, что все эти существа когда-то родились и были обычными людьми. Они научились жить со своими язвами и только случайно задев своим наростом горб соседа, испытывая вспышку нестерпимой боли, они начинали ругаться и бить друг друга, стараясь ударить как можно чувствительнее. Тогда их наросты начинали опять кровоточить и требовалось много сил, чтобы унять боль.
Среди людей были и такие, кто смог неимоверными усилиями и долгой, невероятно трудной работой над собой, почти убрать свои наросты. Почти, потому что следы оставались все равно. И тогда другие начинали им страшно завидовать или поклоняться, называя учителями или гуру, и пытаясь понять, как они это сделали. Как они могут каждый день просыпаться утром с тихой улыбкой в предвкушении ещё одного светлого, счастливого дня?
Он метнулся обратно домой, на бегу с трудом сдерживая рыдания и слезы страшной тоски, которые размазывал ладонями по щекам. Захлопнув за собой дверь, он на мгновение почувствовал себя в безопасности. Но тут же мысль о том, что он должен сделать шаг вперёд и увидеть своё собственное отражение в зеркале, повергла его в такой жуткий, глубокий, черный, липкий страх, что он понял, не сделай он этого шага ещё только одно самое малое мгновение, и он будет просто поглощён этим ужасом и исчезнет. И он шагнул.
Да, так и есть. Он увидел в своём зеркале точно такое же искореженное существо. Точно такое же. Точно такое же. Страшнее всего была огромная черная дыра посередине груди, зиявшая на месте солнечного сплетения. Он просто рухнул на колени. Голова сама запрокинулась, оскалила зубы, зажмурила с неимоверной силой глаза и завыла.
…Он проснулся от ощущения мокрой подушки у виска, все ещё продолжая захлебываться этим воплем. Жутко болела голова, в которой билась, многократно повторяясь одна и та же мысль: «Ты видел не тела, ты видел души. Ты видел не тела, ты видел души, ты видел не тела…» Да, да, Господи Боже! Планета изуродованных душ! Планета сломанных душ!
