© А. П. Александров, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство ИНОСТРАНКА®

Портбоу (Испания): 1950 год. Я, не плакавший, даже когда умерли мои родители, стою здесь и плачу по Вальтеру Беньямину, моему дорогому другу, которого я потерял. Кладбище, расположенное на крутом склоне, нависает над зелено-золотым морем в тени Пиренейских гор.

Прошло десять лет или даже больше, но я по-прежнему слышу его голос, он шелестит сухой травой, вихрится с ветром, прячется в рокоте и шуме прибоя. «Если бы я уехал к тебе в Палестину, – говорил он, – вполне возможно, что у меня все сложилось бы лучше. Впрочем, кто знает? Я, как видишь, вечно медлю на каждой развилке, переминаюсь с ноги на ногу». Так он писал в 1931 году, когда еще мог уехать. Да, он мог бы приехать в Иерусалим, жил бы в кругу единомышленников. Зачем было уничтожать себя? Со временем я помог бы ему устроиться в университет – или, может быть, в школу. Преподаватели нужны всегда. Или в библиотеку. Из него получился бы превосходный хранитель рукописей или произведений искусства. Кто знал больше, чем Вальтер Беньямин?

Он и предположить не мог, чем все в конце концов обернется в Европе: Беньямин был не из тех, кто способен предвидеть такое. Будет справедливым сказать, что он мало что смыслил в реальной жизни. В том, что касалось политики, он был – осмелюсь ли употребить это слово? – невеждой. Зато о литературе он знал все! Он, подобно Тезею, входил в лабиринт текста и разматывал нить из своего сердца, чтобы, зайдя в самую глубь, встретившись лицом к лицу с Минотавром и убив его, вернуться по ней обратно к свету.

Разум Европы потерял своего защитника, престолонаследника, сладчайшего принца. Правда, об этом почти никто не знает. А если б и знали, было бы кому-то до этого дело? Вряд ли в мире может родиться другой такой, как Беньямин. Но даже если и мог бы, почва на этом континенте больше не годится для такого ума. Ему не расцвести в этом изгаженном климате себялюбия и бездушия. Мне следовало бы облечься во вретище, удалиться в пустыню, скорбеть. Мне следовало бы воскликнуть словами из Книги пророка Иеремии: «И Я ввел вас в землю плодоносную, чтобы вы питались плодами ее и добром ее; а вы вошли и осквернили землю Мою, и достояние Мое сделали мерзостью»[1].

Но вот я стою здесь, на испанской границе, где десять лет назад Беньямина не стало. Он был моим другом, и я должен увидеть его могилу своими глазами. Чтобы убедиться, чтоб не оставалось сомнений. И чтобы понять, что же именно здесь произошло и где разыгралась эта трагедия, от которой до сих пор просыпаешься среди ночи в холодном поту.

Подо мной разбиваются о скальную гальку волны прибоя, среди коряг и валунов валяются похожие на кишки бурые водоросли-фукус, в приливных озерках пульсируют морские анемоны, словно желтые сердца, поддерживающие жизнь моря, этого великого зверя. Всюду жестокая борьба за существование. Но Вселенная подчиняется закону энтропии. Распад неминуем, с этим ничего не поделаешь.

По словам Евы Руис, урожденной француженки, владеющей единственной в деревне гостиницей, он похоронен здесь, но я не знаю, в какой точно могиле.

– Ваш друг был воспитанный человек, – сказала она сегодня утром, подавая мне кофе в террасном саду, расположенном за ее розоволицей гостиницей, угнездившейся на скале с видом на море. – Он очень мне понравился.

– Это было так давно. У вас, должно быть, с тех пор перебывала уйма гостей, – ответил я.

Руки подрагивали у нее на коленях, как пара белых бабочек.

– Ну нет, – возразила она, – я хорошо запомнила вашего доктора Беньямина. Невысокий и, видно, очень чувствительный, если не ошибаюсь – еврей. С густыми усами, в толстых очках. Знаете, он был добр к моей дочери. Матери такое не забывают. Сюзанна и сейчас вспоминает его.

– Можно мне поговорить с вашей дочерью?

– К сожалению, не выйдет. Она сейчас учится в Ницце.

Ее лицо посуровело, руки-бабочки взлетели к шее, как будто она собиралась задушить себя прямо у меня на глазах.

– Печально, что он так умер, – сказала она. – Это он сгоряча.

– Простите?

– Ну, мне так кажется. В моих обстоятельствах, понимаете. Я вдова. О многом приходится думать.

– Боюсь, мадам, я вас не совсем понимаю, – сказал я.

– Да? – Она вскочила на ноги и выглянула в окно. – К моему стыду, я не умею излагать свои мысли. Вечно ляпну что-нибудь не то. Моего мужа это бесило, он был офицером – при генерале Франко. Раза два или три даже встречался с ним.

Я понял, что продолжать расспросы бесполезно, но мне стало интересно, чем Беньямин так впечатлил ее. Хорошо узнать его она не могла. Если мои подсчеты верны, он провел здесь, в Портбоу, меньше одного дня в начале октября[2] 1940 года – это был последний день его жизни. Тем не менее мадам Руис расчувствовалась и прослезилась, когда я сказал, что он был моим другом. По ее напудренным щекам потекла тушь, оставляя в грубых складках кожи черные линии и углубляя морщины. На постаменте ее широкого лба высилась черная статуя прически. Наверное, в молодости она обладала неотразимой красотой, но сейчас выглядела отталкивающе.

– Помню, он тут был не один. Все очень приятные люди. Женщина была, средних лет, с сыном. И кажется, еще один мужчина. Из Бельгии – не то учитель, не то бухгалтер, не припомню. Большой путь проделали пешком, по горам! Совсем из сил выбились, бедные.

– Многие евреи этой дорогой шли?

– О да. И не только евреи. Я старалась помогать им, но это всегда было непросто. Мимо пограничников не пройдешь, а полиция местная – ей верить нельзя было.

Она едва слышно прошептала, что генерал Франко к евреям особой симпатии не испытывал. Нашла, чем меня удивить. История евреев в Испании – это история мученичества. Она уходит во времена Изабеллы и Фердинанда[3], постаравшихся рассеять нас по миру. Во время погромов по ночам небо лизали языки пламени, и корабли, набитые евреями, отплывали в Африку и на Ближний Восток.

– Вы ведь тоже еврей? – спросила она.

– Да.

– У вас в паспорте написано, что вы живете в Иерусалиме.

– Так и есть.

– Красивый, наверное, город, – сказала она. – У меня одна из сестер вышла замуж за еврея. Рослый такой, а на лбу фиолетовое родимое пятно. Мехами торгует. Бернард Коэн его зовут.

Ее взгляд говорил мне, что я наверняка с ним знаком. Я не стал ей отвечать: пусть это остается частью ее личной истории. Одобряет эта мадам Руис замужество своей сестры или нет – не мое дело. Скорее всего, она антисемитка.

Она познакомила меня с низеньким морщинистым человечком по имени Пабло. Быстро заговорив по-каталански, она объяснила ему, что мне нужно, и он, кажется, понял. Он привел меня к безымянной могиле в конце кедровой аллеи – там было около десятка таких захоронений. Морской бриз покачивал свисавшую с каменной стены сочную пурпурную глицинию. Мне сразу подумалось, что именно в таком месте – маленьком подобии неба на земле – и положено костям смешиваться с землей.

От Пабло несло вином, и он не внушал мне доверия. Как и мадам Руис, разговаривая, он смотрел в сторону.

– Вы уверены, что это его могила? – спросил я, пробуя свой испанский.

На выщербленной, покрытой пятнами каменной плите не было ни букв, ни даты, вообще ничего. Похоже, ей было куда больше десяти лет.

Пабло пожал плечами.