— Кофе у него нет, сосисок нет, как вообще ты тут выживаешь. — Ежась, Бык появляется на пороге, заворачивается в плед и демонстративно зевает.

У них вышло поспать всего час или два, а потом соседи снизу начали гавкать. Наверное, это были все-таки не они, а их собака. Хотя кто знает. У них лица тоже малоприятные. И слушают ночью всякую гадость.

Бык садится на стул в углу и неодобрительно косится на булькающий электрический чайник. Делая вид, что занят, Максвелл осторожно наблюдает за ним. Размышляет, что будет дальше. Как правило, его гости не дожидаются чая. Он им его и не предлагает.

Иногда они уходят первыми, иногда он сам просит уйти. Не то чтобы их было много в его жизни. Просто… Быка он не попросил. Он бы и не ушел, наверное, вот так, без завтрака.

Достав из кухонного стола большую ложку, Бык садится на диванчик в углу, стягивает резинку с крышки банки и ест джем прямо оттуда.

— Собираешься куда-нибудь сегодня? — спрашивает Максвелл. Он не знает, как спросить то, о чем беспокоится, как и не знает, какого ответа ждет.

— Да нет. — Бык облизывает ложку, вызывая много ненужных ассоциаций, и пожимает плечами. — У меня график свободный.

— Ясно.

— А че ты спрашиваешь? Мне нужно уйти?

— Да нет… я не знаю.

— О. Ну. Такое дело. Тут все от тебя зависит. Хочешь — я уйду прямо сейчас. Хочешь — останусь.

Залив кипятком овсянку, Максвелл поднимает на него глаза. Серьезно он или нет?

— Я обычно не остаюсь.

— Понятно.

— И хуи в рот на первой встрече не тяну.

— О. Так мне повезло.

— Да ты вообще везунчик. Как щенок из мультика.

— Угу.

— Ага.

Бык почти не смотрит на него, но по тому, что он перестает есть, его волнение очевидно.

— Так, — говорит он, — мне остаться или что?

Они встретились вчера по работе, а потом катались на его ужасном байке. Он облил его чаем и заставил танцевать под кошмарную песню.

Почему-то Максвелл никогда не был так уверен, что все делает правильно, как сейчас.

— Оставайся.

Бык улыбается.

Snow Patrol — Chasing Cars

Обычно осенью Максвелл чувствовал себя странно. Дождливые месяцы совпадали с его очередными переездами, и первые красно-желтые листья на земле означали одно — пора собирать вещи и двигаться дальше.

Он складывал одежду и обувь — их никогда не было много, — думал о новом месте, и в промозглой прохладе одиночество ощущалось особенно явственно.

Но эта осень совершенно другая. В ней впервые распознаются запахи — не мокрого мусора и безнадежности, но пряной листвы и каштанов. И дождь, хотя и холодный, кожу не режет, лишь щипая. Ехать никуда не нужно. И он не один.

Максвелл ощущает себя немного глупо и немного кокетливо, останавливаясь на лестничном косяке и мельком рассматривая свое отражение в темнеющем стекле. Его воротник разглажен, а волосы причесаны. Пуговицы блестят. Сгодится.

Заглядывая дальше, он вылавливает на стоянке силуэт Быка, облокачивающегося о свой байк, и довольно улыбается. Возможно, не столь довольно, сколь сыто. Устало. Это приятная усталость.

На улице сыро, ветрено и сумрачно. Максвелл поднимает ворот пиджака, пряча шею от капель, и быстрым шагом идет к стоянке.

Вечер пятницы. В кафе почти никого нет. Официантка, пытающаяся поддержать свою бодрость чашкой кофе, передвигается от стола к столу, как сонная муха. Ее шаги почти не слышны, только шарканье — она даже ног не поднимает.

Глядя, как Бык ест рыбу с картошкой, приготовленные раньше, чем его стейк, Максвелл опирается щекой о кулак и вздыхает.

— Да успеем мы к восьми, успокойся, — шамкает Бык с набитым ртом.

— Я не волнуюсь, — пожимает плечами он в ответ, но все равно украдкой смотрит на часы.

Ему кажется, Бык догадывается, почему он торопится. Ему кажется, Бык много о чем догадывается. С тех пор, как он живет у него, спрятать что-то практически невозможно. Конечно, речь не о вещах. В них тот не роется. Но другое. Чувства, эмоции, переживания, тревогу.

Бык сидит на его постели, сложив ноги, и работает. Как всегда без рубашки, словно ему постоянно жарко. Ему не нужно даже поднимать глаз, чтобы понять, когда у Максвелла что-то случилось, или когда его что-то беспокоит. Он спрашивает, в чем дело, не переставая печатать. Когда Максвелл отвечает уклончиво и отворачивается в слабой надежде что-нибудь скрыть, он иногда смотрит на него. Видя его взгляд в отражениях, тот внутри тает.

— Я тоже хочу посмотреть. Матч.

Он ждет, что тот скажет соккер. Ведь поддевки никуда не делись. И тогда он разозлится. Но Бык облизывает соль с картофельной палочки и молчит.

— Что здесь здорово, так это футбол, — говорит он немного погодя. — К нашему я как-то никак, но ваш… занятное дело.

Брови Максвелла приподнимаются, потому что он никогда не слышал от него такого. Все эти сравнения английского с американским редко были в пользу первого. У нас демократия, а на вас батрачат Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия. Мы изобрели кока-колу, а вы популяризировали казнь через повешение. У вас, конечно, Битлз, зато у нас леди ГаГа.

— Парни, парни у вас классные, — сказал он как-то, и до сих пор это было единственной похвалой. — Один уж точно.

Футбол всегда имел для Максвелла особое значение. Не просто потому, что это такой замечательный вид спорта, или он британец, или у футболистов отличные голени. Хотя не без этого. Эта страсть началась с самого детства. Когда отец, который его редко слушал, брат, с которым они постоянно дрались, забывали обо всех своих противоречиях и собирались вечером перед телевизором, и на полтора часа наступало перемирие и полное взаимопонимание. Они наслаждались игрой и молчали. А больше ничего не было важно. Никаких проблем извне. Ему нравилось, когда такие минуты выдавались и сейчас.

— Вест Хэм, — продолжает Бык. — Вот это команда.

Может быть, он нашел его шарф с лого и теперь пытается произвести большее впечатление. Может быть, он просто их выбрал. Не Арсенал, не Ман Юнайтед, не Челси или что-нибудь еще, столь же поднятое рекламой. И это невероятно трогает.

— Я бы на тебе женился, — тихо посмеиваясь, говорит Максвелл.

Бык кашляет и моргает. Это лицо надо видеть.

— Что? — тихо спрашивает он чуть позже и почесывает ухо, будто не расслышал.

Максвелл не отвечает.

— Но погода эта ваша, — кривится Бык, бросая взгляд на темное окно, по которому вновь стучат капли. — Ее ничем не окупишь.

Он должен был что-то сказать, чтобы сгладить паузу, и он сказал. Это уравнивает счет.

Приносят стейк, он не прожарен, но Максвелл слишком хочет есть, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Пока он разрезает его на мелкие кусочки, Бык утаскивает у него половину трудов, брезгливо не касаясь гарнира. Он думает, что всегда находил парочки, которые едят с одной тарелки, жалкими. Но сейчас нет. Не то чтобы это было с одной тарелки. Больше похоже на чистый грабеж, но глаз Быка такой светлый и невинный, что он ничего не говорит.

Прошло почти полгода, и Максвеллу кажется, он знает о нем столько всего.

Бык не любит говорить о прошлом, и каждую крупицу правды приходится из него вытряхивать. От этого она столь ценна. Максвелл обдумывает все его слова, усваивает в своей голове, складывая картинку.

Как-то они ели сладкую вату после кино, и Бык проронил что-то о том, что он впервые попробовал ее еще в детдоме. А потом говорил о приемной матери, которая требовала слишком много, поэтому он наперекор ей ничего не хотел делать. Плохо себя вел в школе и, несмотря на недюжинный ум, отказывался учиться, за что переходил из одной в другую.

При недостатке информации это малое кажется откровением. Небольшие уточнения вроде того, что он носил скобы, заставляют все внутри сжиматься от такого доверия. Это как суметь погладить пса, который огрызается на всех чужих. Великолепно.

О привычках судить проще. Их он видит своими глазами. Вот как сейчас Бык постукивает пальцами по столу, ожидая, когда он доест. Всегда так делает. Когда ему это надоедает, начинает шерудить зубочисткой во всех глубинах своего рта. Он знает, насколько это злит Максвелла — тот сразу начинает доедать быстрее, лишь бы никто не увидел эти раскопки.