— Сейчас ты пойдешь нахуительно.

— Можем и так попробовать, мне не принципиально.

Бык тихо посмеивается и гладит его по внутренней стороне бедра.

— Вообще ты тоже ничего. Особенно вот эти части.

— Эй. — Максвелл пинает его ногой, но на большее не скапливает сил.

— Да ладно, мне все понравились.

Слишком лениво.

Бык недолго лежит рядом. Некоторое время кажется, что он дремлет. Максвелл поворачивается к нему спиной и пытается заснуть или хотя бы недолго полежать с закрытыми глазами. Бык о чем-то говорит с ним, двигается с той стороны, спрашивает целую кучу глупостей.

Истома в теле захватывает разум. Сон — невообразимо приятный выход. Максвеллу чудится, что он почти заснул. Он не помнит, когда в последний раз был так расслаблен и спокоен. И снаружи, и внутри. За обычным рабочим и жизненным напряжением он почти забыл как это.

Максвелл не уверен, засыпает ли он на самом деле, потому что видит мелькание перед глазами и слышит почти все, что их окружает.

Он вздрагивает от порыва холода и ползет назад, пытаясь зарыться в покрывало или во что-нибудь, что укроет его от этого безобразия.

И это действительно безобразие. Бык открыл форточку. Кажется, он даже спрашивал, можно ли ее открыть, а он зачем-то ответил да.

Максвелл садится и смотрит через сонную пелену, как тот курит все еще полностью обнаженный, к нему спиной. Он представляет, что будет, если кто-нибудь из соседей, которым приспичит ночью выглянуть на улицу, бросит взгляд на его окно.

— Трев, твои сигареты просто дрянь, — жалуется Бык, не оборачиваясь.

Максвеллу приходит в голову дурацкая мысль, что у него третий — или второй рабочий — глаз на затылке, но потом он вспоминает про отражение на стекле и трет голову, которая, кажется, набита ватой.

— Может, ты есть хочешь? — неуверенно спрашивает он.

— Хочу. Но у тебя все равно ничего нет. Я смотрел.

А, да. Он совершенно проигнорировал поход в магазин на этой неделе. Каждый день начинался с чашки чая, продолжался работой допоздна, а завершался в каком-нибудь дешевом кафе, где он ел салат со стейком, а дома уже не помнил ни о чем. Максвелл даже не рассчитывал, что к нему кто-нибудь заглянет.

— Тебя сейчас видят все прохожие.

— Ну и что? — Бык поворачивается и совершенно искренне пожимает плечами. — Пусть хоть посмотрят. Иди сюда.

Он произносит это таким ровным тоном, что Максвелл сперва не понимает, что это ему. Он ждет повторения просьбы, чтобы убедиться, что это ему не послышалось, и только тогда встает.

— Слышишь? — спрашивает Бык, когда он приближается. — Песенка.

Максвелл напрягает слух. Действительно. Из открытой форточки слышно, как у соседей играет неопределенная музыка. Он машинально смотрит на руку, чтобы проверить, сколько времени, но часов нет. Остались в ванной. Отвратная песня.

— Какой кошмар.

— Что?

— Песня. Надеюсь, приедет полиция.

— Хм. А мне нравится. Веселенькая.

— Я был о тебе лучшего мнения.

— Давай танцевать.

— Ни за что.

Бык закусывает сигарету и широко улыбается. Его бровь коварно приподнимается.

Максвелл не знает, как нагрешил в прошлой жизни, что в этой ему приходится танцевать совершенно голым перед окнами под Боя Джорджа. Не знает, откуда в быке, таскающем его за собой в странном ритме, столько заразительной энергии. Вообще ничего не знает.

Он расстраивается и нет, когда песня смолкает. Наверное, полиция.

— Ты мне нравишься, — говорит Бык, обнимая его за плечи.

— Я заметил.

— Нет, правда.

Он дает Максвеллу затянуться из своих рук один раз, а потом привлекает его к себе, игнорируя его желание остаться подальше от окна.

— Ты мне тоже нравишься.

Иногда Максвелл смотрит на тех, с кем только что переспал, и приходит в ужас. Пелена похоти, окончательно спав с его глаз, являет его партнеров как нечто кошмарное. Он западает на бугаев без манер, которые с трудом представляют, что такое зубочистка, и чешут яйца на людях. Они пахнут животным, да и ведут себя, как дикие звери, оказавшиеся в приличном обществе. Его это безумно заводит сперва. Но вот только на трезвую голову они кажутся олицетворением его страшного сна.

Но Бык милый. И смешной.

— Я ни о чем не жалею, — шепчет Максвелл, вспоминая начало их разговора.

Ему нравится говорить правду.

— Я тоже.

Бык гладит его по лицу.

— Знаешь, что это значит?

— Что?

— Что мы недостаточно старались.

Максвелл хмурится, когда тот бросает окурок в стакан из-под водки с колой, все еще стоящий на книжной полке, но ничего не говорит. Отчасти из-за языка Быка в своем рту. Горячего, чуть горьковатого из-за табака и жгучего из-за эмоций.

И игра продолжается.

Бык гладит его по груди, дотрагивается до сосков, кончиками ногтей царапками метит ребра. Это приятно, щекотно, и от этого хочется смеяться. Он почти пробует улыбнуться, но губы касаются его плеча. Потом — настойчиво — шеи.

Он моргает — они уже на солнечном сплетении, еще раз — около пупка. Максвелл не открывает глаза в третий раз.

Теряясь, он рывками глотает воздух, а его все равно мало. Стекло окна, к которому он оказался придвинут, жжет своим холодом его задницу. Он думает, что если какие-то соседи не насытились видом Быка спереди, то они останутся вполне довольны этой его стороной.

Ему хорошо просто бессовестно. Настолько, что почти неудобно опускать глаза и смотреть, что происходит внизу. Он надеется, что Бык на самом деле не слишком голоден, чтобы ненароком, замечтавшись, укусить его. Рот у него чудный. Губы, язык. Может быть, это табак, а, может быть, просто он, но от его глотки он сгорает.

Руки Быка на бедрах, и даже если бы он хотел соскользнуть вниз, у него бы это не вышло. Он сжимает так сильно, что наверняка останутся синяки. Да он целиком сам как синяк будет. Но счастливый синяк, стоит отметить.

Максвелл вздыхает тяжело и громко — а голос в этом вздохе дрожит, как будто ему пятнадцать и это его первый минет, — послушно разворачиваясь лицом к окну. Так, надо отсюда определенно переезжать. Он не выдержит соседских взглядов.

От его дыхания по стеклу расползается туманная дымка, а пот с ладоней оставляет грязные разводы. Кружево мыслей в голове завивается в узор, который ему не распутать. Ему достаточно нравится в нем блуждать, чтобы не пытаться из него выбраться.

Бык с энтузиазмом вылизывает его сзади, все так же держа за бедра. Иногда он отрывается и проходится губами по ягодицам, кусает, а потом целует.

Максвелл прогибается в спине, когда тот давит на поясницу, и без оглядки растворяется в его ласке. Он нашаривает приподнятой ногой бедро позади и упирается в него. Ступня подрагивает, а пальцы — не разнять. Он, наверное, уже на все готов.

— Так и знал, что тебе такое нравится, — замечает Бык, и от звучания его голоса по телу бежит волнение, — развратная ты дырочка.

— Слышишь, ты. — Максвелл возмущенно разворачивается.

Бык сидит на коленях, сложив руки между ног, хмыкает и медленно-медленно ведет языком по своей нижней губе. И глаз у него не глаз, а просто черт морской. Капитан пиратов.

Максвелл мог бы смутиться, если бы почувствовал себя неудобно. В своей голове он бы и чувствовал себя неудобно, будь на месте Быка кто-нибудь другой. Но с ним все каким-то образом становится привычным и естественным.

Он фыркает, показывая зубы, и напрыгивает на него, сваливая на пол.

Они смеются, целуются и трахаются, а там уже и рассвет с субботой наступают.

***

Максвелл ищет в кухонном шкафу хоть что-нибудь приличное. Находится банка грушевого джема с мелиссой, которая, кажется, осталась от предыдущих хозяев, и початая упаковка его хлопьев.

— Будешь кашу? — громко спрашивает он.

Бык недовольно ворчит из-за стенки.

— Только если ты принесешь ее со словами: «овсянка, сэр».

Максвелл вздыхает и рассыпает хлопья по пиалам. У него такое ощущение, будто это утро одно из многих. Маленький ритуал.