А между тем царь Марсилий, узнав о гибели своих мужественных пэров и о смерти тысяч язычников, собрал всю оставшуюся рать, и была она несметной: полков двадцать, если не больше, повел Марсилий в бой на французскую заставу. Семь тысяч сарацинских труб огласили ревом окрестность, собирая мавританские войска на последний бой.

Услышав этот рев, топот коней и несмолкаемые крики арабских воинов, все ближе, все громче доносящиеся со всех сторон, Роланд положил руку на плечо Оливье и сказал ему негромко:

— Да, брат мой, теперь уже нет сомнения в измене. Трус и предатель Ганелон обрек нас на смерть. Вижу: ожидает нас битва, горше и сильней которой еще не видывал белый свет. Что ж! Есть у меня Дюрандаль, а у вас в руках — Альтеклер. Не одну победу добыли мы нашими мечами, многие страны и земли покорили с их помощью. Пусть же и после сегодняшней сечи никто не сложит о нас позорной песни!

Во главе своих дружин, пошедших в новый бой против франков, царь Марсилий поставил грозного и зловредного араба Абима, чье имя звучало для христиан как два страшных слова: Адская Бездна. Козни и коварство ценил Абим более, чем галисийские клады и сокровища. Никто не видел его смеющимся, но всем нехристям был знаком его яростный оскал. Пожалуй, не было в сарацинском войске другого такого безрассудного воина, за что Марсилий и приблизил к себе Абима.

Первым помчался Абим в битву, сжимая в руке стяг с драконом, который вверил ему царь. Увидев этот стяг, вздрогнул архиепископ Турпен и сказал сам себе:

— А, вот и ты, нечестивец, вот и ты к нам пожаловал, еретик! Давно я хотел скрестить с тобой оружие. Сегодня один из нас погибнет. Сам я не трус и трусов не терплю!

Вонзил Турпен шпоры в необъятные бока своего коня, недаром тот звался Гроссалем — Громадиной. Не конь у Турпена, а загляденье: в круге он широк, боками длинен, сам приземист, а в седле подъемист. Хвост у Гроссаля белый, грива — чалая, морда — рыжая, уши у него короткие, а ноги сухие и стройные. И хоть летел Турпен на смертный поединок — вспомнил, как вернул он себе однажды своего любимого коня, и улыбнулся.

А случилось так, что в одном из давних походов, в лагерной суматохе, пропал Гроссаль у Турпена. Поутру не обнаружил Турпен его у коновязи и понял, что под покровом ночи кто-то из наемных воинов увел крепкого и выносливого скакуна. Тогда повелел Турпен своим слугам обойти все походные палатки и все обозы, оглашая от его имени воззванье. «Тот, кто украл у меня коня, — было написано в этом воззванье, — пускай немедленно мне его возвратит. Иначе я буду вынужден сделать то, что в прежние времена свершил мой доблестный отец».

Напугал простых воинов этот клич, напугал и вора. Тот отпустил Гроссаля, и конь благополучно нашел своего хозяина. Обрадовался Турпен встрече со своим другом и возблагодарил небеса за то, что те оказались милостивы к его хитрости. Тогда спросили Турпена франки:

— Что же вы стали бы делать, кабы конь ваш не отыскался? И как ваш отец поступил в подобной беде?

— Когда у моего отца украли коня, — отвечал Турпен, — он взвалил на плечи стремена и седло и пешком отправился домой. Выехал он в поход всадником, а вернулся пехотинцем. Думаю, что и со мной случилась бы та же беда, ежели бы вор не струсил и не отпустил моего Гроссаля.

И вот пришпорил архиепископ коня и с дерзкой веселостью налетел на Абима.

Такая сила и отвага овладели Турпеном, что только ветер засвистел, когда рассек воздух славный меч Альмас. Щит Абима был на диво изукрашен бериллами и топазами, алмазами и рубинами. Говорят, сам сатана добывал для нечестивца эти украшения и подарил их басурманину за верную службу. В эти-то камни, украшавшие навершье щита, и пришелся удар Альмасом. Не смогли дьявольские дары уберечь Абима от Святой Секиры: брызнули осколки в разные стороны, а щит, как ни был чудесен, раскололся на куски. Гроссаль, ведомый твердой рукой опытного бойца, взвился на дыбы, и вторым ударом рассек Турпен своего врага от плеча до пояса. Так и рухнул Абим на землю, не успев пустить в дело меткое копье.

— Могучий Турпен! — вскричали франки. — Вот это витязь! Нет, не отдаст наш прелат врагу свой божественный жезл!

Роланд, воодушевившись поединком Турпена, созвал пэров и дружинников на последний бой.

— Друзья! — крикнул он. — Уж если суждено нам умереть, то лицом к врагу!

— Добрые рыцари! — поддержал его Турпен. — Уж если суждено нам умереть, то всем, кроме трусов, будет открыт святой рай!

— Воины! — продолжал граф Эмери Нарбоннский. — Гоните прочь мысль о бегстве! Уж если суждено нам умереть, то и врагов отправим в преисподнюю!

И снова ободренные франки огласили Ронсевальскую долину воинственным кличем.

— Монжуа! Монжуа! — откликнулось гулкое эхо, но не услышал его Карл и бароны, спешившие домой, в милую Францию.

Был среди языческого войска сарагосец Климорен — тот самый, что подарил изменнику Ганелону шлем из непробиваемого железа. Пришпорив быстрого, как ястреб, коня Барбамоша, налетел он на гасконца Аселена: ни щит, ни кольчуга не спасли храбреца от смертельного удара. Хитрым приемом вынудил Климорен Аселена отвести щит в сторону и вогнал в его тело копье так, что наконечник вышел наружу из спины бедняги. Пронзенный насквозь, пал французский воин на траву, и эта смерть ввергла воинов Роланда в ужас и скорбь.

— О Боже! — воскликнули они. — Какая потеря!

Зато Климорен ликовал.

— Смелее! — закричал он сарацинам. — Таких трусов, как этот, мы одолеем быстро и легко! Разгоним франков!

— Вот как! — ответил ему Оливье. — Не было у нас баронов, храбрее Аселена. Поглядим же, как легко и быстро ты расправишься с нами, поганый нехристь!

Со всего маху всадил он в коня золотые шпоры, сжал рукою окровавленный Альтеклер и бросился на мавра. Грудь в грудь сошлись Пассесерф и Барбамош, взвились на дыбы, но конь франка оказался проворнее: вскинув переднее копыто, он с такой силой ударил им в щит Климорена, что сбил сарацина наземь. И Оливье прикончил врага, не дав ему опомниться.

— Вот как надо биться, франки! — вскричал Роланд. — Такой удар оценил бы наш король!

Был среди язычников еще один храбрец — Вальдеброн-корабельщик. У него под началом состоял сарацинский флот в четыреста судов. К тому же был он наставником и воспитателем царя Марсилия. Именно седобородый Вальдеброн подарил предателю Ганелону в знак приязни меч с драгоценной рукоятью. Пустил он быстрого, как сокол, коня Грамимона во весь опор — туда, где с дюжиной язычников одновременно схватился граф Жерье. Подскочил он к Жерье по-предательски сзади и вместе с флажком загнал в беднягу острое копье. Упал французский пэр на землю, а Вальдеброн посмеялся над мертвецом:

— Ну и рыцарь! Легче легкого сражаться с такими ничтожными воинами. Эй, мавры, в бой!

У слышав его смех, опечалились франки.

— Горе! — вскричали они. — Пал наш собрат!

Ни слова не промолвил Роланд. Охватила его великая печаль и великая ярость. Отпустил он повод, и бросился Вельянтиф грудь в грудь на Грамимона. Грамимон от испуга закружился на месте, подставляя Роланду спину своего ездока. Но гордый граф дождался, когда окажется лицом к лицу с коварным Вальдеброном, и раскроил наглецу череп верным своим Дюрандалем. Одним ударом убил и мавра, и его коня.

— О Магомет! — воскликнули враги. — Какой жестокий удар!

— Презренные! — ответил им Роланд. — Вы мне отвратительны! Вы служите лжи, а мы — правде!

Огляделся Роланд, видит — лежит на земле лазурно-алый щит графа Ансеиса. Поодаль, приколотый копьем к зеленому лугу, упал навзничь храбрец Жерен. Стонут французы. Редеют ряды славных пэров.

Юный Журфалей, сын Марсилия, сошелся в схватке с графом Эмери. Хоть и видел он графа впервые, но, глянув на статную фигуру и благородные черты юного франка, сразу понял, что имеет дело с настоящим рыцарем. Ни копьем, ни мечом не может справиться с графом Журфалей. Но и граф никак не может одолеть ловкого мавра.

Тогда позвал Роланд Оливье:

— Поглядите, как славно бьется наш граф! Лихой боец!