Вот так и решилось всё само собой. Легче стало лишь в одном: больше не нужно было лгать в чувствах. Но после этого я боялся влюбиться. Мне хотелось любви, я готов был кричать от этого, ведь я жил столько лет без любви! Боялся потому, что на простую интригу - не был способен, а ответить любовью на большое чувство - значит, пустить жизнь вверх тормашками. А это, согласитесь, страшно.
- Вы поэтому сторонитесь всех? - спросила Елена Николаевна.
- Нет. В жизни действительно всё проходит. Любви до гроба нет. Так зачем же ломать жизнь себе и другим?
- Не понимаю...
- Дело в том, что со мной случилось то, чего я боялся. Я влюбился в нашу новую актрису. Она была замужем. Муж, инженер-строитель, закончил где-то свою очередную стройку, и его перевели в наш город.
Потом я узнал его. Это был прекрасный, идеальный, если можно так выразиться, муж. Хороший семьянин. Некурящий, непьющий. Но он был какой-то бесконечно скучный, и оттого казался старым, без искорки, без огня. Он и лыс-то был, как старик - нехорошо, плешью. А был добр, внимателен. Когда нужно было, он мог постирать бельё, вымыть полы, искупать ребёнка. Он очень любил её. Знал, что она его не любит, но ни в чём и никогда не упрекал. Она, в свою очередь, ценила его любовь и преданность, и ей порой даже казалось, что лучше, чем с ним, ни с кем уже и быть не может. И всё-таки ей было тяжело с ним. Она знала, что не предаст его, не подведёт, всегда будет ему хорошей женой - верной, не способной на измену, и это было её му`кой, потому что сам он её освободить не хотел и невольно продолжал выступать в роли любящего палача.
Мы же, несмотря на все угрызения совести, неотвратимо сближались, понимали это, а выхода у нас не было: мы не могли ни прекратить наше сближение, ни на что-то решиться. Жизнь постепенно превращалась в дикий, нелепый кошмар. Всё было ложно - долг, печати, обязанности, всё, кроме нашей любви. А любовь эта была для общества пошлой, незаконной. И это сильнее, понимаете, сильнее, хотя и ложно. Такова жизнь, такой мы её все сделали.
Выхода у нас не было: мы перестали видеться. Но шила в мешке не утаишь. Кто-то из ханжей-"благожелателей" заявил о моём "поведении" в партбюро... и началось! Тошно вспоминать даже. Вызывали и меня, и её. Копались в душе, вопросы задавали. В общем, не стеснялись. Читали нравоучения, советовали вернуться в лоно здоровой морали, чего только не было!
А после заседания я шёл с двумя из них вместе - по дороге было. И вот тут-то стали они утешать меня по-человечески. Но как? Не горюй, говорит мне один, не горюй, Евгений Алексаныч, с кем не бывает... Перемелется - мука` будет. А другой вторит: "Ты ещё спасибо скажи, что жена не знает! И вообще, такие дела не так делаются - умненько, осторожно. А ты - в открытую. Люди же кругом, сослуживцы. Не на острове живёшь! А теперь это дело кончай, от чистого сердца советую - брось! Отделался выговором, и хватит, а то ведь и похуже может быть. Не бунтуй, всё равно ничего не изменишь".
Если бы вы знали, как гадко было, горько! А они по дороге всё болтали, болтали, рассказывали. Кто с кем живёт, кто к кому ходит, по какому принципу главный режиссёр раздаёт актрисам роли. Слушал я их, и с ума готов был сойти: ни одного хорошего человека у них нет, ни одного тёплого слова ни о ком, одни только пикантные истории. А ведь я многих из этих людей уважал, знал, что люди они умные и порядочные.
Уже прощались, актёр Полонский сказал мне: "Все так живут".
А мне жить так уже не хотелось. Столько открылось гадости, пошлости! Во многом они не врали, я это чувствовал. Они говорили без злости, равнодушно, как о фактах действительных и само собой разумеющихся. И в этом был весь ужас и убедительность. Что ждёт меня дальше? Ответа я не находил. И жить по-старому я уже не мог. Знал, что всегда буду любить эту женщину.
Но оказалось иначе. Она перевелась в другой город, а я остался в своём театре. Больше года тосковал и грустил, потом боль утихла. Всё прошло: я забыл её.
С тех пор я боюсь, чтобы такое не повторилось. Кроме горя, такая любовь ничего не принесёт. Мы должны щадить себя хотя бы сами.
- Вы говорите, всё проходит и забывается. Ну, а если бы вы сошлись с той женщиной? Может, и не прошла бы любовь? - спросила Елена Николаевна.
- Не знаю... - устало ответил Астраханцев, думая о чём-то своём.
У ног их, переворачиваясь сонной волной, мокрой галькой скреблось море. Слушая его, они замолчали, погружённые в думы.
Море скреблось и дышало по всему побережью.
На другой день они встретились вечером, на танцевальной площадке. Художник, как всегда, пришёл послушать музыку.
Они опять долго и обо всём говорили, потом он провожал Елену Николаевну к её санаторию.
Светила луна.
Тускло отсвечивало внизу море.
Где-то играла радиола.
Темнели на фоне светлого чистого неба зубчатые вершины гор. Было удивительно покойно и хорошо.
- А жить всё-таки приятно! - сказала она.
- Да, - серьёзно подтвердил он.
Теперь они виделись каждый день. И всё говорили, говорили. Он и купался с ней вместе, и загорал - на скалу не уходил. Утром они подолгу смотрели на море, устремляясь за горизонт, куда улетали чайки и куда можно было улететь только в мыслях. Да и то, наверно, врозь. А может, они летали вместе? Кто знает? Ведь в такие минуты они молчали.
Однажды, уходя с пляжа, он услыхал, как к Елене Николаевне, будто бы в шутку, обратились знакомые женщины:
- Елена Николаевна, смотри-те!..
- Мужу напишем...
Он видел - Елена Николаевна наклонилась и стала поправлять босоножку: набился песок. Хохотнув, ответила:
