- Почему? Они её будут знать! Люди не станут расходиться, как это зачастую бывает теперь - в ненависти друг к другу, по-скотски. Они останутся добрыми друзьями. Будут навещать друг друга.

- Вот уж позвольте не поверить в вашу идею! А как быть с ревностью? Что же она исчезнет, по-вашему? Ведь только при отсутствии ревности возможно такое "хождение в гости". Да и будут ли новые родители хорошо заботиться о детях, любить их и воспитывать как своих?

- Будут! Мы же ведём речь о людях будущего, свободных от нашей узости и недостатков. У них будут прекрасные условия жизни. Они будут сознательны и благородны, человечны. Работать они будут тоже лучше нас и продуктивнее, потому что станут неизмеримо счастливее. Давно известно, кто счастлив, тому и работается лучше. Несчастливому - не до работы. Представьте себе, как выиграет от этого всё общество, государство! Об этом, кстати, и у Ленина есть: при полном коммунизме детей вообще будет воспитывать общество, а не родители.

- Идиллия, в общем. - А про себя подумала: "Скорее наивность". - Ну, а как же всё-таки с ревностью?

- С ней будут бороться. Так, как это делают сейчас с пьянством и религиозными пережитками.

- Не знаю, не знаю, - поднялась Елена Николаевна. - Обо всём этом надо ещё подумать. Многие на моём месте возразили бы вам. Хотя в главном вы, пожалуй, правы: жить надо как-то иначе, - задумчиво закончила она.

Он снова достал папиросу. Она смотрела на море и щурилась: там тонуло в волнах солнце.

- Поздно уже, - сказала она. Её выгоревшие волосы трепал ветерок. Облитая неярким светом, она выглядела очень молодо и женственно.

Он внимательно, снизу вверх, рассматривал её. Как художник сразу отметил: у неё лёгкий профиль, одним штрихом можно схватить. Лоб невысокий, округлый. Локон колышется. А нос обычный, русский. Овальная, прихваченная солнцем, щека. Фигура слегка полная - порода видна. Сильные бёдра, молодые ноги. Ни роды не обезобразили её, ни годы. А какие же у неё глаза? Вот тебе на: не заметил. Он взглянул ещё раз на её невысокую грудь, матовое от загара лицо и убеждённо решил: ей 32. Но какие же у неё глаза?

- Поздно уже, - тихо повторила она. - Пойду за платьем...

Художник поднялся и увидел её глаза. Они были голубые, с синевой, но почему-то думал, должны быть карие. Не угадал.

Она подала ему руку. Не выпуская её ладонь, он сказал:

- До свиданья... Астраханцев, Евгений Александрович.

- Елена Николаевна, - назвала она ему себя. Немного постояла, не зная, что сказать ещё, почувствовала неловкость, и пошла.

В другой раз они встретились в парке Воронцова. Он увидел её первый. Подошёл и неловко поклонился.

- Вот... гулял, смотрю - вы! - объяснил он, словно оправдываясь.

- Я рада вам, честное слово! - улыбнулась ему Елена Николаевна, протягивая руку. - Я вспоминала вас.

Елена Николаевна говорила правду. Она видела художника на своём месте ещё два раза, но подойти не решилась: подумает ещё, что навязывается.

Шли по тропинке вниз. Из моря, казалось, прямо из воды, медленно и торжественно всплывала луна, и тотчас же обозначился ночной горизонт, а вода возле него по ночному стала бликовать, протянулась к берегу расплавленной дорожкой. Море сразу ожило - шевельнулось волной, и на ней красным буём качнулась луна.

Они остановились. Он спросил:

- Почему вы тогда плакали? Я всё время думал об этом...

Елена Николаевна помолчала, подумала, что скрывать от него, собственно, нечего и незачем, и ответила:

- Понимаете, что тогда произошло... Я вдруг почувствовала, что в чём-то вы правы и по отношению ко мне, хотя говорили вы, конечно, отвлечённо, вообще. Я как-то неожиданно подумала: а ведь я не счастлива тоже. И мне сделалось грустно и стало жаль себя... что вот жила-жила и даже не задумывалась, хорошо ли живу, счастлива? Всё как-то некогда было. Дела, заботы, ссор нет, значит, всё хорошо. А тут вы с этим разговором. Ну, и словно ото сна пробудилась. И пробуждение оказалось невесёлым. Скучно, выходит, неинтересно жила. Какое там счастье! Просто привычка. Все так живут, так чего же ещё... А в душе-то, оказывается, пусто. Ну и стало горько до слёз.

Астраханцев закурил, медленно произнёс:

- Я вас понимаю. Со мной было такое. Только я не плакал, конечно, да и обнаружил в себе это сам. Без внешних импульсов.

- Что обнаружили? - не поняла она.

- Пустоту, о которой вы говорите. Скучно мы с женой жили. Работа моя, творческие поиски её мало интересовали, отмахивалась она от них. Сначала это ранило - обижался, потом перестал. Махнул на всё и ушёл в себя.

Однако жить так я не смог долго. Сказал ей как-то, что не люблю больше. Думал, подействует это на неё, в чём-то она переменится... Сказал и обидное, что не могу любить то, что явно не эстетично - живот этот, полноту не по возрасту. Что вообще-то нельзя, став женой, вести себя, как в завоёванной крепости. Завоевал однажды, и сиди себе всю жизнь, сложа руки, жирей, как будто далее тебя обязаны любить просто так, ни за что, только в силу супружеской обязанности. А не будешь любить, значит, ты - непорядочный человек.

- Ну, и что же она? Оставила вас?

- Нет... Плакала. А через неделю всё продолжалось по-прежнему. Её успокоило то, что я никого не любил. А я думал о том, что у нас ребёнок, что жить теперь надо ради него. Опять же - общественное мнение, долг и прочее. Много невидимых цепей, "обвязанностей", как выразился один мой знакомый. Жаль было и её. Я уже забрал у неё лучшие годы, бросить её было как-то не по-человечески, нечестно.

Понимал и другое. Женщина она умная, спокойная, когда-то я ведь любил её, а что ждёт меня впереди - ещё неизвестно. От других слышал: всё в жизни проходит, и снова наступает скука. Поверил. Тем более что менять свои привычки было уже поздно, а новых я не хотел.