…Я давно не касался моей записной книжки. Посмотрел последние записи: «Все хорошо!»

А настроение отвратное. Сам не понимаю, почему? Видимо, устал, перетрудился.

Мне скучно дома. Моя работа лежит. В классе, мне кажется, я не получаю былой полной отдачи. Но, может быть, это только кажется.

…Удивительное ощущение какой-то ненужности моей. Безусловно знаю — делаю нужное; работе отдаю все свое время (я вновь усиленно работаю и над диссертацией); меня ценят: говорят, в «наших верхах» заинтересовались моими школьными занятиями; поговаривают о «моей методике»! Экая глупость! А ощущение ненужности (стыдно сказать — какой-то пустоты жизни) не проходит.

Вечерами чаще заглядывает ко мне Ефим Сергеевич — «на огонек». Все подтрунивает: «Вечный холостяк!..» О, будь он неладен!

…Все же изумительная это девочка. Я не раз бывал в ее доме (я уже писал об этом). Если бы я не знал ее отца и мать, я никогда не поверил бы, встретив их случайно, что они родители Эль. Природа удивительный мастер. Каковы пути отбора тех почти фантастических ген, которые создают нового человека? Этого проследить еще не можем. У гениев рождаются посредственности, а потомки душевнобольных становятся гигантами мысли — бывает ведь и такое!

Эль — богатейший материал: духовный мир — ясность мышления, мир чувств, упорство воли. Лицо, сквозь которое словно просвечивает душа. Счастливым будет тот, в чьи руки она попадет. Но будут ли добрыми и умными эти руки?

В классе все спокойно. И глаза Эль спокойны. Совершенно спокойны.

…Черт возьми! Ловлю себя на мысли, что порою мне нестерпимо хочется вновь побывать у второго фонтана и встретить Эль. Мне кажется, я сказал бы ей теперь… Впрочем, я не сказал бы ей, наверное, ничего нового.

…Закончен учебный год. Экзамены прошли блестяще. Выпускной вечер — говорят, такого подъема давно не было. Сколько благодарностей! Сколько добрых слов, пожеланий! Особенно ценных — от детишек. Но детишки-то уже — молодые люди. Миша Плетнев, Ваня Бурых, Танечка Рогина, Получерная Вера, Эль!..

Все! Танцевал со всеми — «тащили» меня, и никак нельзя было отказаться. Все плясали, даже Ефим Сергеич отплясывал как юнец!

Мы танцевали и с Эль. Вальсирует легко, и рука, что лежит у меня на плече, легкая, и лицо чудесное.

— Вот мы и танцуем с вами, — говорит она. — Как бы прощаемся.

И смеется.

Но когда я смотрю на нее — я вижу те же глаза. Как тогда в парке.

— Сейчас все кончится, расходятся уже, — говорит она еще и глядит на меня.

Оркестр замирает. Ефим Сергеич подбегает ко мне и шепчет взволнованно:

— Начальство вас просит! Торопитесь… вечный холостяк!

Он исчезает мгновенно, и я тоже шепотом говорю Эль:

«У выхода обожди! Я сейчас!» — И спешу в кабинет нашего шефа.

В дверях я останавливаюсь и не узнаю директорского кабинета: длинный стол, белизна скатерти, избранные лица коллег.

— Садитесь сюда, уважаемый Алексей Федорович! — весело восклицает наш глубокоуважаемый. — Вот здесь! Возле нашей премногоуважаемой Марии Валентиновны.

«Так! Очередной банкет. Кому он нужен?» — думаю я и вижу, как подмигивает Ефим Сергеич.

Я смотрю на шефа, мне хочется крикнуть ему в лицо: «Я должен проводить Эль! Должен! Я не могу присутствовать на банкете!..» Но наш глубокоуважаемый энергично проталкивает меня вперед и усаживает возле нашего премногоуважаемого начальства.

Марья Валентиновна улыбается:

— Положить вам пирожка?

И я механически выдавливаю из себя:

— Благодарю вас!

…Почему не звонит Эль? Она знает номер моего телефона. Я хочу слышать ее голос.

Эль учится в педагогическом институте. Вчера Ефим Сергеич среди прочих «новостей» рассказал мне о том «всеобщем и невообразимом восхищении», с каким говорят об Эль преподаватели института. Так это и должно быть.

…Сплошное безумие! Я все жду телефонного звонка. Пора, давно пора, Алексей Федорович, выбросить из головы все эти бессмысленные фантазии!

…Я давно не заглядывал в свои записи. Кажется, забыл уже и о том письме, с которым они связаны. Я забыл даже, в каком году получил письмо от Эль, и не нашел его сейчас среди листков моей записной книжки.

Пришлось подсчитать. Оказалось, прошло уже четыре, нет — почти пять лет. Я давно не встречал Эль.

Перечитываю и вспоминаю.

В то время я усиленно работал над диссертацией и еще преподавал в школе. Диссертация защищена два года назад. Теперь каждый день я посещаю уже не школу, а свою alma mater, как блудный сын, возвратившийся в родной дом. Но я — увы! — не студент, а преподаватель.

У меня новые ученики. С большой охотой читаю лекции. Студенты, естественно, не школьники — знаю по себе, по пройденному; и подбор материала, и подача, и умение заинтересовать, увлечь этих молодых людей — все требует иного подхода. Но не могу пожаловаться — ходят и слушают.

Посещаю смежные кафедры и другие вузы, знакомлюсь с постановкой дела, работой коллег других профилей, учусь. Знакомлюсь со студентами других вузов, иногда выступаю с докладами. К сожалению, замечаю, что цвет нашей молодежи преимущественно не на гуманитарных факультетах. Но и здесь, впрочем, есть отличные студенты.

Тема диссертации, над которой я работал так много…

Звонят. Надо открыть дверь.

…Приходил Ефим Сергеич: шел по пути и — на «огонек». Он все тот же. Шумлив, полон новостей, сплетен и энергии. Выпили — угостил, дабы не обиделся, не завел старую песню. О том, что я, мол, теперь «ученый» да еще «со степенью» и перед старыми школьными друзьями «зазнался». Смешны все-таки некоторые наши человеческие особи! Что это — от зависти или опять-таки ирония?!

Я не закончил, о чем начал писать. Ефим Сергеич ушел, и я продолжаю. Тема, которую я в свое время выбрал для диссертации, касалась исследований партизанского движения на Восточном фронте гражданской войны. Лично для меня она звучала иначе. Лиричнее: «Исследования человеческой стойкости и мужества».

Удивительнейшая романтика! Героика, в сопоставлении с которой, кажется порой, блекнут все достойнейшие дела. История государства, возникшего на совершенно новых началах; борьба за его становление; мощь народной, изнутри революционной волны! Мне не хватало ночей на изучение потрясающих деталей, равно суровых и трогательных: в них раскрывалась прекрасная душа человека, попытавшегося и сумевшего, хотя бы на время, сбросить всю мелочность чувств, понятий, условностей.

Конечно, я далеко не удовлетворен сделанным…

Снова звонок… Я не хочу открывать дверь, не хочу видеть, слушать, говорить. Не хочу я и продолжать эти записи, нитью связанные с тем письмом: нить давно ослабла. Собственно говоря, записи сии подлежат уничтожению. Я хочу посидеть тихо. Помечтать! Имеет же человек на это право!

Снова звонят. Черт его знает, кого это несет в такую позднь!

…Я вновь извлек эти записи из захламленного ящика моего рабочего стола: в записной книжке я обнаружил письмо Эль. Как же это не нашел я его в прошлый раз?

Смотрю в зеркало: постарел? Нет, не замечаю. Наоборот, испытываю сейчас наличие куда больших сил и настроение бесподобное.

«Алексей Федорович! Я далжна Вам…»

Не смешно ли: так давно сказаны эти слова!

Моего сына зовут Бобом. Стало быть, «вечного холостяка» ныне уже не существует. Теперь вместо него проживает в этой квартире степенный «папаша». Боб зовет его: «Ша». Первые буквы все еще не даются Бобу.

Сейчас ему год и два месяца. Он уже ходит по толстому ковру моего кабинета. Ходит и улыбается. Глядя на него, улыбаюсь и я.

Я ловлю себя на этом. И думаю: «Чудеса творятся в мире! — Я — папаша! У меня — сын!»