— Как бомбы в японскую, — занимался воспоминаниями Яков Степанович. — Летит она, эта самая бомба — пишшит, да ка-а-к ахнет! У кого ноги нет, у кого руки нет, у кого головы нет, и все бегают, как сумасшедшие…

Только в полдень выглянуло солнце, но рыбу ловить было нельзя. Вода в реке пошла на прибыль, на три сажени от берега потянулась желтая муть.

Яков Степанович без просыпу спал, как будто бы хотел отоспаться за всю свою бессонную рыбацкую жизнь. Я от нечего делать бродил по лугам, собирал в берестяное лукошко душистую бруснику.

Случайно в одной лощинке набрел на лыву, оставшуюся от водополья. В лыве бойко играла рыба. От ее движений, как живая, трепетала в воде сизая осока.

Я разулся, закрутил штанины выше колен и с палкой в руке забрел к воду. Через полчаса вода почернела от взбаламученного ила. На поверхность стали высовываться рыбьи головы с выпученными глазами. И началась охота!

Я выхватывал щурят за жабры и выбрасывал на берег. Попала щука чуть не с метр длиною…

— Вот и рыбка! — радовался Яков Степанович, когда я с добычей вернулся к лодке. — А клева долго не будет, хотя и мутная вода пройдет. На прибылой возле берега катится галька-окатыш, рыба ее боится и уходит в глубину… В лывах рыбачить — дело не мудреное, но чтобы в деревне не засмеяли, скажем, что щук наловили на живцов.

К вечеру небо совсем прояснилось, к ночи вызвездило. Мы развели большой костер, сварили уху, обсушились, обогрелись. Захотелось попить чайку, а спускаться под берег Камы по глинистому скользкому яру за водой ни мне, ни моему приятелю не хотелось. Да и лень было после сытной ухи отходить от уютного костра.

Яков Степанович решил схитрить. Начал он издалека:

— Когда мы были молодыми, я, Никола Закамский, Спиря — он ведь все еще живой — мы на вечерки ходили в деревню Петрову, и всегда с музыкой. Никола играл на железном треугольнике, у меня была гармошка-семиголоска — на горе играшь, под горой слышно. Матерушшие были, никакая нас лихоманка не брала… Закамский, когда ходил на пароходах, по двадцати пудов в трюм носил товару. Видишь, какие мы были… Кроме браги, мы одну камскую водичку уважали, потому и были, как быки. Колодезная вода с известкой. Известка-то всю ее выела. Озерная вода совсем вредная. Сколько в ней всякого гнуса, не приведи господь! С нее только брюхо пучит.

Яков Степанович нежно погладил ручку пустого пузатого чайника, поворошил палкой в костре и продолжил:

— А камская — водичка пользительная, известки в ней нету, гнус в ней не живет. Она самая живая — всю жизнь в море течет. Про нас, примерно, можно сказать то же самое. Нас и мочит, и сушит, мы по три дня хлеба не едим, по неделям старух не видим, а здоровы… Камская водичка пользительная…

Долго говорил хитрый старик о камской водичке, пока не уснул, сидя у костра, но и во сне бормотал он: «Камская водичка пользительная»…

Но чаек-то все равно надо было кипятить. Хочешь не хочешь, а придется сходить за этой самой водичкой. После ухи во рту сухо.

Отойдя с чайником несколько шагов от костра, я вспомнил лыву, в которой днем щурят ловил. Она была совсем близко, и не надо было под берег спускаться. Я подошел к этой лыве.

Вода почти совсем отстоялась, сверху была чистой и прозрачной. Осторожно, чтобы ее не замутить, я нацедил через рожок полный чайник водички и возвратился к костру.

Скоро поспел чай. Вода из лужи, приправленная листьями красной смородины, имеет особый аромат, знакомый только рыболовам.

Разбудил Якова Степановича. Он налил кружку. Пьет да похваливает:

— Вот это чаек! Сразу видно, что не озерная водичка, а камская пользительная.

Я не сказал старику, что вода эта не камская, а много лучше речной, вода из лывы, насквозь прогретой солнцем и впитавшей в себя соки луговых трав и цветов.

Ранняя весна. В деревне на угоре собралась молодежь. Пели песни, плясали. Поодаль, на бревнах, сидели старики. Жена Якова Степановича, восьмидесятилетняя старушка, жаловалась соседям.

— Он весь мой век загубил. Бурлачил раньше. Я одна по затонам жила. А состарился, совсем с ума сошел — рыбкой заразился. Для хороших людей — когда работа, когда праздник — все видишь. Его ж все время черти по озерам носят.

— Зато он тебя, Аграфена Ивановна, свежей рыбкой кормит.

— Если бы кормил — туды-сюды. Редко-редко дохлую сорожку принесет. Все больше пустой домой приходит. Сегодня ушел опять. Ну скажи, есть ли ум у старика? На озерах еще лед — какая рыба?

Яков Степанович в это время подходил к деревне. От усталости он еле ноги передвигал. У деревни сел отдохнуть на кучу битого кирпича. И задумался. Если идти домой по заогородам — грязина, в бахилы начерпаешь. Если по деревне, спросят об улове. А какой же рыбак правду скажет, сколько он рыбы наловил?

Яков Степанович встал, наконец, и, размахивая удилищами, решительно зашагал по улице деревни, прямо на угор.

Кругом его обступили соседи, об улове спрашивают.

— Хорош, ребята, был улов, — отвечал Яков Степанович. — Дал бог рыбки, не пожалуешься. Поднимите попробуйте пестерь.

Многие брались за пестерь Якова Степановича. Поднимет иной — тяжеленько. Даже Аграфена Ивановна поверила, что сегодня старик действительно с рыбой. Она быстренько засеменила домой печку топить, рыбный пирог стряпать.

Важно, вперевалку, отправился за ней и Яков Степанович — счастливый рыболов.

Аграфена Ивановна встретила его с пустым ведром.

— Давай скорей, Яшенька, рыбку-то. Чистить скорей надо, чтобы не испортилась.

Яков Степанович сел на завалинку, снял с плеча пестерь, долго рылся в нем. Вытащил тяжелый мокрый кирпич и протянул старухе.

— Накось, унеси в баню на каменку.

— А рыбка-то где?

— В воде! — злобно ответил Яков Степанович. — Кирпич-от я за деревней в пестерь сунул. А все думают, что у меня рыба. Да!

После смерти жены Яков Степанович перешел на жительство к зятю Афанасию. Сторожил избушку, пас гусей, кое-что делал по дому и, конечно, рыбачил.

Подошла пора сенокоса. Зятю за работу в лесхозе дали небольшой покосик. Афанасий траву выкосил, а убрать времени не было.

— Взял бы ты, отец, грабли да вилы, сгреб бы сено на делянке, — попросил он тестя.

— Давно бы мне в ножки поклонился, не гнила бы зря травушка, — ответил Яков Степанович и стал собираться на покос. Набил кисет самосадом, сложил в пестерь сухари, соль, деревянную ложку.

— На неделю, что ли, собираешься? — сказал Афанасий. — Работы на покосе всего на час.

— Идешь из дому на день, бери харчей на неделю, — ответил Яков Степанович.

К вилам и граблям старик прикрутил веревкой два длинных удилища.

— А это для чего? В лесу ни озера, ни речки.

— На всякий случай, — ответил старик.

И Яков Степанович отправился страдовать. Траву, мокрую от росы, грести было еще нельзя. Яков Степанович вынул из пестеря холщовый мешочек и стал искать под мохом червей.

Когда поднялось солнце и траву обдуло ветерком, старик принялся за работу. Не торопясь, он сгреб сено в валик и сел отдохнуть. В это время из леса вышел кривой Спиридон.

— Помогай бог трудиться!

— Не тружусь, а пока покуриваю, — ответил Яков Степанович. — Садись за компанию.

— Шибко некогда, — ответил Спиридон. — Ребята сказывали, что в Монастырском яру лещи клюют. Я и подался в березнячок удилища вырубить. Лещу, говорят, ход. Весь берег рыбаками усеян. Даже с Висима рыбаки понаехали. Не надо зевать, Яша.

— Врешь, Спиря, — недоверчиво ответил Яков Степанович. — Теперь щуке жор, а лещу рановато.

— Ничего не рано. Говорят тебе, так ты слушай… Будь здоров, а мне некогда. — И Спиридон скрылся за деревьями.

Яков Степанович бросил недокуренную папироску. Встал, взял вилы, поднял пласт сена, потом опустил его на прежнее место, отбросил вилы в сторону. Надел на плечи пестерь, схватил удилища — и зашагал прочь от своего покоса. Если рыба клюет — хоть трава не расти.