— Успокойся.

— Я спокоен.

— Хорошо. Тогда продолжим.

И больше она его не останавливала. Дала полную волю. И он постарался как следует воспользоваться этой волей, дал полный выход торжеству, ненависти, тоске. Бетховен — это как раз то, что сейчас нужно, Елена Сергеевна верно поняла его.

Бурные, стремительные, как страстно протестующая душа, звуки наполнили классную комнату. Сене казалось, что он пловец в этом взбесившемся море и что его душа в восторге как бы отделяется от тела и рвется вперед. Но чем дальше он заплывал, тем меньше надеялся на себя. Нет, он не потонет в этом море. Нет. И не потому, что он такой хороший пловец, а просто само море мелковато для этого. И его душа — никуда она не рвется — его душа смиренно поджала хвост и поползла на свое место.

Сеня вдруг увидел, до чего он беспомощен в этом мелком море. Только настойчивость помогла ему доиграть до конца.

— Ты сегодня играл, как никогда, — проговорила Елена Сергеевна, когда установилась полная тишина.

С изумлением и сожалением Сеня взглянул на учительницу. Неужели не поняла? Ему сделалось так неловко, будто он сказал неправду и ему поверили. Но она сразу же внесла ясность, печально проговорив:

— Вот видишь, что получается…

Она не стала договаривать. Зачем? И так все понятно. Силу в искусстве придают талант и труд. Вот так, в другой раз не будешь дураком.

Прежде чем сгореть от стыда, Сеня еще успел подумать:

«Музыка! За свое ли дело я взялся?..»

Музыкальное училище часто устраивало в госпиталях концерты для раненых. Сеня старался попасть на все концерты. Он все надеялся, что, услышав его фамилию, кто-нибудь вдруг спросит:

— Емельянов? Знаю я отважного майора медицинской службы Емельянову. Она вам, случайно, не сестра?

Маму всегда принимали за Сенину сестру — так она молодо выглядела. Да она и в самом деле молодая. Тридцать шесть лет.

Один летчик написал про нее стихотворение, которое заканчивалось так:

Она была хирургом и с этим летчиком часто летала на санитарном самолете в такие места, куда не было никакой другой дороги. Фамилия этого летчика была Ожгибесов. Он был очень молодой и стеснительный. Он часто краснел, но у него были такие румяные щеки, что это не очень бросалось в глаза. Мама звала его Сашей, он ее — Таисия Никитишна.

На каждом концерте в госпиталях, когда ведущий, объявляя номер, называл его фамилию, Сеня вглядывался в лица зрителей. «Сейчас, — думал он, — вот сейчас случится чудо». Но чуда не случалось. Сотни людей шумно аплодировали, но никто, ни один человек не встречал на фронте доктора Емельянову.

Сеня никому об этом не говорил, даже отцу. Асе сказал, вернее, она сама как-то разгадала эту его тайну. Он только рассказал про маму, какая она красивая и отважная. И фотографии показал. Еще дома он все их собрал и наклеил в альбом.

— Вот смотри, — говорил он, — вот это она для комсомольского билета снималась. А тут парашютная группа… Еще в медицинском институте.

— Летчик, — сказала Ася, — какой молоденький, совсем мальчишка.

— Это Ожгибесов. Такая фамилия. А мама, видишь, в самолет поднимается. Это я из газеты вырезал.

Они сидели на диване, в номере горела только одна лампочка, и, чтобы лучше рассмотреть фотографии, Ася низко склонилась над альбомом, и тогда Сеня чувствовал на своей руке теплые толчки ее дыхания.

— Ох, какое платье! Бархатное.

— Наверное, в театр собралась. Я уж не помню. А может быть, для гостей. Она любила, когда к нам гости приходили.

— А это она операцию делает?

— Нет. Кинохроника приезжала снимать ее. Вот это будто она идет в операционную. А в самом деле ее просто так заставляли ходить по коридору и снимали в это время. А тут, смотри, она в самолете больного везет. Это тоже для кино снимали.

Тяжелая коса сползла с Асиного плеча, и пушистый ее конец рассыпался по странице. Ася смахнула ее небрежно, как сор. Сеня перевернул страницу. Торжественно, как по радио, Ася произнесла:

— И тут началась война.

— Мама пришла прощаться. Видишь, в форме. Тогда погон еще не было. Я ее все время снимал, пока пленка не кончилась.

Ася прошептала:

— И не заплакала ни разу?

— Все мы плакали потихоньку друг от друга.

— Я бы не смогла. При всех бы разревелась.

— Пришлось — смогла бы.

— Может быть. — Вздохнула. — Вот и альбому конец.

— И теперь мы не знаем, где она. Сколько ни спрашивали — ответ один: «Выполняет задание».

Почувствовав, что разговор начинает скользить по унылой тропинке, Сеня мужественно проговорил:

— Ничего. Мы — ленинградцы. Все выдержим!

Ася просто спросила:

— А мы, уральцы, по-твоему, хуже?

Этот вопрос вызвал не вполне еще понятный для него протест. Как можно сказать про нее, про уральскую девочку, что она хуже кого-нибудь? Да бывает ли лучше-то?

— Что ты, — воскликнул он, — ничуть не хуже!

Глядя прямо на его вспыхнувшее лицо, она твердо сказала:

— Нет, с ленинградцами никто не сравнится. Им труднее всех. А они и не думают сдаваться.

— Никто не думает.

Она взяла альбом и положила его себе на колени. Он тоже вздохнул, глядя на ее руку, поглаживающую зеленый бархат переплета. И ему захотелось погладить эту маленькую и не потерявшую еще детской припухлости девчоночью руку. Он подавил это неожиданное желание. Никогда раньше и в голову не приходило, какие там у них руки, у девчонок…

Но тут, вдруг, она сама, очень неожиданно, положила свою ладонь на его руки. Сеня присмирел и увидел очень близко, у самого своего лица, ее широко распахнутые глаза с такими большими и бездонными зрачками, что он невольно подался назад. Но он еще больше удивился, когда она прошептала:

— Слушай-слушай, вдруг найдется кто-нибудь из раненых, который знает твою маму…

Не отрывая своего взгляда от ее бездонных зрачков, Сеня изумленно спросил:

— Да ты что? Что ты?

— Ну и что же, — продолжала торопливо нашептывать она, — и ничего тут нет такого невозможного. Ведь их, раненых-то, тысячи. Вдруг кто-нибудь, вдруг Ожгибесов. Оч может быть. Сейчас все бывает, если война.

И с этого вечера они вместе начали ждать, когда случится чудо. Да нет, чудес ведь не бывает, даже во время войны. Человек не может исчезнуть без следа. Так не бывает. Особенно такой красивый и такой бесстрашный человек. Он обязательно должен напомнить о себе…

Ведущий объявил:

— Аккомпанирует Семен Емельянов.

Сеня привычно пошел к роялю, пристально вглядываясь в лица зрителей. И он увидел то, что так долго ждал, но совсем не так, как ждал и рисовал в мыслях. Где-то в глубине зала, среди разноцветных халатов и ярко белеющих бинтов, возникло движение. Какой-то человек, в сером халате, поднимая над головой толсто забинтованную руку, не то оберегая ее от случайных ушибов, не то прикрывая ею свое лицо, двинулся к выходу.

Сене было видно только его сгорбленную спину и нелепо торчащую вверх толстую култышку. Певица — тоненькая девчонка с третьего курса — в ожидании поправляла кружевной воротничок на своем концертном платьице.

А человек около самой двери на секунду опустил руку, и Сеня тут же узнал его.

— Ожгибесов! — воскликнул он. — Подождите, это ж я!

Он не слышал, как на самом верхнем «до» ойкнула тоненькая певица, как загрохотал и заскрипел стульями зал. Все это сразу провалилось, исчезло.

Сеня пробился сквозь толпу и выбежал из зала. Сгорбленная фигура в серо-голубом халате стремительно удалялась по сумрачному длинному коридору, а Сеня бежал за ней между белеющих в сумраке высоких дверей.

— Ожгибесов! Она что?

Он так и подумал, что с мамой плохо, что Ожгибесов даже не может сказать, что с ней. Он сейчас исчезнет, и Сеня никогда не узнает правды. А этого нельзя, и он все равно не даст уйти Ожгибесову, он его все равно догонит, если даже придется бежать всю ночь.