«Кто эту тысячу приговорил…» В результате утечки газа из магистрального газопровода под Уфой взрывом были сброшены с рельсов и сгорели два встречных пассажирских поезда, в одном из которых ехали на отдых дети. Кто эту тысячу приговорил? Кровью и пламенем ночь одарил? Кто уготовил горящие дали, ад про которые помнит едва ли? Чьи они, чёрные трупики эти? Чем, перед кем провинились дети, радость которым сулила езда в мирных (мгновенье назад) поездах? Что это было? Рок? Святотатство? Кара, доставшая сквозь облака? Наше извечное головотяпство? Или преступная чья-то рука? Как ни ответь – утешенья не будет. Боль умирающих разум сечёт. Так неужели беда не разбудит, чтобы себе предъявили мы счёт? Сколько трагических прецедентов Память выстраивает вдоль пути! Так через сколько ожоговых центров надобно совести нашей пройти? Винтик Жил человек, из кожи лез, трудясь. В авралы поднимался из постели. Ни дачи, ни машины отродясь. Зато жена ушла. И облетели кудрявые и буйные власы. Икра? Да что вы? Твёрдой колбасы на мог достать. Он честен был и скромен. С зубами плохо. Так-то был доволен. А много ли нажи2л? Вот язву – нажил. Да мало по2жил. Ну, не повезло. И всё-таки он белый свет уважил. И, злом помятый, не смотрел он зло. А в честь его – ни радио, ни медь. Но как живуч! Не перевёлся ведь! Другой – в прорыв! (Даруй, судьба, удачу!)… О «винтик» наш! Люблю его. И плачу. Чернобыль Такое солнце яркое светило! Такая благость по земле плыла! Алели мальвы. Жарко суетилась на колесе подсолнуха пчела. Медовым соком наливались груши. На грядке выгибались огурцы. И, крылышек упругость обнаружив, взлетали неуклюжие птенцы… Нет, не о том моей душе страдалось, что всюду ожидал меня искус – но всё, что щедро глазу открывалось – ни в руки взять, ни испытать на вкус… Нет, не о том… «Да-да, и в самом деле. Ну, драма. Но кончать пора бы с ней. Потери, в целом, в общем-то, имели. Но самолёт упал – и то б страшней. Ведь всё-таки живётся здесь, живётся…» Всё так, когда б не принимать в расчёт, каким ещё уродством отзовётся? Какой нежданной смертью потрясёт? Вера Старушка ковыляет. Сутула. Ноги скручены. Мужской пиджак. Косыночка на серых волосах. Её ручонки тонкие – как старые уключены. «Я спорчена, родименький, – призналась мне в слезах, – Оборотился ласковым… От колдовства антихриста, от взгляда приворотного сберечься не смогла»… А ветер небо светлое из туч кудлатых выпростал. Но из леса топорщилась ознобистая мгла. «Иду забыть нечистого и исцеленья выпросить». Худые туфли шаркают. И посошок стучит. Себя нетрудно выплакать. Себя легко ли высказать. То слово скажет горькое. То снова замолчит. «А как же дальше, бабушка? Асфальт удобный кончится. По грязи – и в резиновых не добрести, боюсь» «А дальше-то, родименький? Дойдёшь, коли захочется. Разуюсь. Поползу. Не то – катком, но доберусь». И столько заплескалось в ней и дерзости и ярости, что тотчас и привиделось, как через топь ползёт… Шуршит, спешит улиткою, не ведая усталости, в коряжистый распадок, где святой источник бьёт. – А помогает, бабушка? – «Да, милый, как молоденька. На месяц прячу палочку… Кады бы без греха… Мне мнится: вновь бегучая и личико смородинкой. А не пойди к святому-то – куды уж как плоха…» Низинными туманами, дождём, осинным золотом, размягшими дорогами сентябрь на землю лёг. Представил я купальщицу – стянуло кожу холодом. Сказал: «А ведь простудишься!» «Бог милует, сынок!» Конечно, я начитанный. Я понимаю правильно. Спасение в движении – известно мне давно. Но перед этой верою, неистребимой, пламенной, бросающей в движение – склоняюсь всё равно. Мы – все! – без ВЕРЫ можем ли? Мы ею жизнь проверили. Судьба как ни куражилась – а были спасены. Когда в себя мы ВЕРИЛИ. Когда в победу ВЕРИЛИ. И в святость дела нашего. И дружбы. И жены. Я рад, что тайны держатся. Что вера неубитая и дух, и тело бренное стремит и вдаль, и ввысь. Покуда живы таинства – обещаны открытия. Покуда ВЕРА светится – неистребима ЖИЗНЬ! |
