«Машины катят вдоль излук речных…» Машины катят вдоль излук речных, вдоль сонного мерцающего плёса. И, любопытный, из низин ночных, туман, теснясь, ложится под колёса. Роса созрела. Говор затаённый. Прожектор тянет жёлтое весло. Сквозь дымку в небе золото взошло – как звёзды на погонах запылённых. «Сегодня выдался денёк!..» Сегодня выдался денёк! Под убивающим безветрием при полной выкладке – бросок почти на тридцать километров. На зной и пот мы были злы. Сушило рот. Сводило плечи. Бежали, падали, ползли. И окопались лишь под вечер. И рота, заслужив привал, уже над кашею потела. И чай пахучий согревал. И сладость связывала тело. Ну притомились! Хлопцы спят. Во сне порой вздыхая тяжко. И пахнут лезвия лопат подсохшей глиной и ромашкой… На марше Мимо вянущего сена, мимо крика петуха, мимо речки, где, наверно, не дождётся нас уха, мимо серых крыш на фоне догорающих небес… Старый сад. Деревня. Поле. И опять – деревня, лес. Тянет сыростью и мёдом от гречихи и овса. И огни родного дома в наших светятся глазах. На картошке Вприсядочку все дни, К земле подавшись низко, Попробуй-ка, найди! И каждой поклонись-ка! Попляшешь перед ней. Поползаешь по грядке. А ноги – всё больней от этакой зарядки. И ноет – ох! – спина. И распухают пальцы. А грядочка длинна. Вприсядочку-то, братцы!.. Зато кладём в мешок мы золотые слитки. А полненький мешок – как суслик любопытный. Прислушался. Притих. Их в поле – сотни сразу. Потом кидаем их На трайлеры и МАЗы… А кормят нас борщом и тою же картошкой. И хочется ещё пожить вот так немножко… Берёт озноб с утра. В тумане поле влажно. Потом печёт жара. Потом лежим вальяжно на берегу Оки. А баржи мимо важно. И в нас плывут гудки призывно и протяжно… Вечером в страду Рыжеют вербы у реки. И стадо пёстрое толпится. И острым запахом ухи и сонным ветром не напиться. Под кручей катерок кричит. Ещё куёт кузнечик жарко. Пылит картофелекопалка. За нею шествуют грачи… Вот праздник! На закате дня гудят натруженные руки. И входят, чёткие, в меня картины, запахи и звуки. И лес. И поле. И грачи. И дым костра, седой и вкусный. А вечер розов весь и чист. И сочен – словно лист капустный. «Поеду в деревню. Наймусь в пастухи…» Поеду в деревню. Наймусь в пастухи. Мне радостны вздохи коровьи, и скромный обед у ленивой реки, и запах земли и моркови, и встреченный у родника человек, и сладость рыбацкого дыма, и стрекот косилки по пьяной траве, и дождика тёплое вымя. Счастливый удел – ничего не желать, любя эти тропки копытьи, и в небо глядеть, и травинку жевать, и делать без спешки открытья… И пар поднимается с мокрой земли. И ТУ протурбинил над лугом… И молча внимают коровы мои его остывающим звукам… В голодный год Военный год. Ни дать, ни взять ни шкуры, ни мосла… Но поросёнка как-то мать с базара принесла. Мы ликовали, я и брат. Мы прыгали, смеясь. Сосед-рыбак был тоже рад, Кричал: «Вот это язь!» А я топчан отвоевал, чтоб ближе быть к нему. И Борькою его назвал, не знаю, почему. Он по утрам меня будил и почесать просил. И я гулять его водил и на руках носил. Он всхрюкивал на зов «Борь-Борь…». Совсем не ведал зла. Но тут простуда или хворь сердешного нашла.. Я рвал ботву ему, чтоб мять, готовить на плите… Но, видно, чтоб его поднять, харчи были не те… Он стал невесел, плохо рос, худел день ото дня. И о его судьбе вопрос решился без меня… Была голодная зима, суровый год войны. Но стали наши закрома неслыханно полны. В кадушке, старой и большой, от днища на вершок, лежал с отторгнутой душой болезный мой дружок. И был растерзан он, разъят на тонкие куски. И говорил мне старший брат: «Ну что, малыш, раскис? Смотри, какой устроим пир! Бери себе шматок!» Но я-то знал, что этот мир предательски жесток. Я часто вскрикивал в ночи. Мне снился длинный нож. На тёплой бабкиной печи меня трепала дрожь. Лечила бабка на углях, чтоб порчу всю отвесть. И врач смотрел. А я всё чах, отказывался есть… И кадку жуткую потом убрали из сеней. И говорили шепотком о том, что было в ней. |
