Доброта Когда дневное пекло растворится, а тени пахнут дымом и растут, по-разному сошедшую на лица на улицу выносят доброту. Она на платьях, по-стрекозьи лёгких, ладонях жёстких, медленных плечах. Она свободно движется из лёгких. И тало отражается в очках. Исполнена высокого доверья раздумья и спокойствия печать. И доброта ложится на деревья, на детские коляски, на асфальт. И знаю я, что будут сниться лица. И благодарен хитрости простой: когда дневное пекло растворится – идти и исцеляться добротой. Среди людей Я их встречаю всюду. Ежедневно. И часто совпадает наш маршрут. Они ведут себя обыкновенно. Обыденно вопросы задают. «Здесь занято?» «Скажите, поезд скоро?» «Который час?» «Простите, Вы за кем?» То к затяжному склонны разговору. А то неразговорчивы совсем. Они поспешно книжицу листают. Подсчитывают что-то на ходу. О чём-то, просветлённые, мечтают, И морщат лбы от непонятных дум. На лица их, на думы их помножен, я становлюсь спокойней и сильней. Толпа? Но обезличье не тревожит. Я растворён, но не потерян в ней. Запасный путь Он долго строился, железный, запасный этот путь. Давно. Ржавели рельсы бесполезно. И мокло шпальное бревно. И только птицы прилетали. Бродили важно среди шпал. В какие брошенные дали он звал? А может быть, не звал?.. Но вот однажды загудело, невнятный выдало мотив. И по нему большое тело пронёс живой локомотив. Потом по пригнанным суставам, не сразу робость одолев, состав затрясся за составом. И лист осыпался с дерев. И стали явственней на запах железо, масло и мазут. Шли на восток и шли на запад. Куда везут? Кого везут? Кричали птицы раздражённо. Бросались вслед – не отставать… Сияли рельсы воскрешённо, не успевая остывать… Дитя человеческое Малыш выходит в солнечное утро. Он ловит пух, смеётся стрекозе. Он стёклышки разглядывает мудро. Машину открывает на шоссе. Он встретил червяка – и озадачен. Пёс зарычал – и он уверен: съест. Гроза упала молнией – и с плачем Малыш бежит в спасительный подъезд Дождь кончился – и он уж солнцу предан, его тепло и ласку обретя. Он маленький язычник. Дальний предок мой – и опять же – кровное дитя. Его лицо, как мамино, лучится. Нахмурится – отцовские черты. И только бы беде не приключиться… Доверчив он. С неузнанным на «ты». Пройдут и сто, и тысяча, и вечность. Но будут повторяться без конца и страх, и любопытство, и беспечность, на мать похожесть или на отца… Вот он ползёт, мой сын, моё созданье. Вот синим взглядом маму узнаёт. Вот колкость слова пробует гортанью. И с четверенек медленно встаёт. Он держится ещё за подоконник. Ещё боится грома и огня. Дикарь, язычник, доброты поклонник. Через меня и – дальше, сверх меня… Глаза Бывали глаза узкими. Бывали – речкой в разливе… Бывали глаза грустными. А стали – злыми. А после, когда оттаяли, когда подобрели, неожиданно видно стало, что – постарели… «Такая тишина здесь и замедленность…» Такая тишина здесь и замедленность, и родственность живущих, и приветливость, и солнечной сосной пропахший дом, и стало – улицей. И верится с трудом, что где-то есть суровые заданья и полигонов мрачный колорит, и трудные минуты ожиданья, и не щадит неумолимый ритм, и залегла неясная тревога, и выспаться как следует – мечты… А счастье в том, что привела дорога в раскрытые объятья доброты. На ученье У нас совсем, как на войне. Ночь, перерытая огнями. Осколков брызги по броне. И грязь окопная под нами. Нам третьи сутки не до сна. Вокруг – и грохот и движенье. И мы – во власти возбужденья. У нас – обычная война. И запах пороха. У ног ложатся гильзы, остывая. Сухой приказ. Сухой паёк. И на зубах – земля сухая… У нас совсем, как на войне. Но не в крови мои ладони. Но только рядом друг не стонет. И злость не копится во мне. 1960 г. |
