В земляничных лугах Лес, словно губка, втягивает темень. Аж чёрен. А луга ещё ясны. Но скоро и они уже тесны. Сухим теплом спокойно дышит камень. Но вот и он уже теряет лик… Я упаду, раскинув руки длинно. Горячий земляничный сок земли начнёт спокойно впитываться в спину. Сентябрь Горит восток осиновым листом. Лесной настой живительнее чая. Во мху, за пнём, ореховым кустом сентябрь тишайший таинством встречает. Прекрасная дорога наугад! Здесь всё так неожиданно и ново! Вот к деревеньке выводок опят торопится от зарослей ольховых. А здесь над шляпкой розовой склонюсь и поднесу, сдержав дыханье, руку. Отличья шляпки знаю наизусть. Влажна она на ощупь и упруга. Но стоит отвести в сторонку взгляд – и праздником нечаянным одарят головки шоколадные маслят и сыроежек синие медали. Какие краски выложил сентябрь!. И листья, лаской позднею пригреты, как бабочки-лимонницы летят на эти разноцветные береты. «Вот когда я на пенсию выйду…» Вот когда я на пенсию выйду, отдых дам и душе и уму, я, конечно, забуду обиды на судьбу, да и зависть уйму. Я пойду по сморчковым апрелям, по черничным июльским краям, по пеньковым опёночным прелям, на метельный призыв октября. Я, бродячий, свободный, безвинный, не желающий лучшей игры, торговать буду нежной калиной до ноябрьской подснежной поры. И на стёртых прилавках базара разложив дорогие дары, опалённый осенним пожаром, я скажу: «Подходи и бери! Не стесняйся, мне денег не нужно. Слышишь, сколько я леса принёс? От меня пахнет солнечной стружкой – это жёлтые листья берёз. От меня пахнет груздем-чернушкой и брусникой – хоть пробуй на вкус! А на мягкой и рыжей опушке мне орехи пожаловал куст. В волосах и бровях моих ветер, что у ног увивался осин. А какого я белого встретил! Ты уважь меня – ты расспроси…» А старик, сизоносый и ржавый, что с грибами торчит круглый год, зло сверкнёт на меня и, пожалуй, отвернувшись, меня проклянёт… «В аннотацию загляну…» В аннотацию загляну. Полистав, оценю: «Годится». На прилавок уже не верну. В книжный шкаф мой ляжет пылиться. Пробегу глазами стишок. Тонкий трепет поймаю строчек. И порадуюсь: «Хорошо…» Этак походя, между прочим. Всё – на завтра, на «после», «потом» – в обещание светлого пира. К факту – фактик и к томику – том. Обрастай ожиданьем, квартира! Ах, каких наслаждений гора! Вот наступит время безделья, И начну я с утра до утра поглощать это чудное зелье… Будет время – и доберусь. Окончательно разберусь. Прочитаю, что захочу. Разгляжу. Изучу. Заучу. Будет время…. Вот будет время… «Когда над землёю летаешь…» Когда над землёю летаешь, взираешь на мир с высоты, мне кажется, что обретаешь божественный мир доброты. Так всё с высоты откровенно, мало так и обнажено, что сердце твоё непременно отцовской тревогой полно. И хочется ринуться сверху, прикрыть своим тонким крылом и пашни, и горы, и речку, и город, где мирно живём. Знергия Растёт цветок. Из солнечного спектра он выбрал цвет. И радуется глаз. Подсолнухи ломаются от ветра. Бьют родники. И вспыхивает газ. Гремит гроза, пропахшая озоном. Дымит труба. Несутся поезда. И бабочка порхает над газоном. И соки устремляются к плодам. Под пальцами рождается элегия. С улыбкой лепит первые слова дитя. Мир жив, покуда есть энергия… А я живу – покуда мысль жива. Из книги «Тревога» (1990 г) Памяти безымянной деревни Скопирован крапивой контур дома. Площадка возле – двор когда-то был. Но до сих пор всё жмутся к ним знакомо деревья, тропки, редкие столбы… Труба печная… Нет, не от пожара. Ушли сначала дети. Кто куда! Привычных вёдер тщетно ожидала в колодце застоялая вода. В полях всё васильки. Да молочаи. За хлебом – в город. «Эк настала жизнь!» На письма всё ж обиженно молчали. Потом перекрестились – и снялись… Там всякие. Выдумывают плазму. И вкалывают просто за рубли… Как мало не поддавшихся соблазну, сумевших не отречься от земли! Хозяйским обойдённые вниманьем, сутулясь, чахнут яблони в саду… Начало ли, конец повествованью? Но я и там ответа не найду, где, раненые памятью о лете, ещё держа глазами васильки, накормлены, при тёплом туалете тоскуют о деревне старики… |
