И ещё я помню песню. В детстве в исполнении деда она казалась мне смешной.

При исполнении песен, он эмоционально закручивал музыкальный звук на «й». Например, …«в ресторанчик я й попал». Й вызывало удивление, восхищение и ещё что-то лукавое и подспудное. Это Й он вставлял во многие строчки, и оно, в зависимости от текста получало совершенно новую эмоциональную окраску. Красивый баритон ласково завораживал, очаровывал, гипнотизируя и подчиняя своей воле внимание, даже порядком выпивших людей.

По природе он имел редкий голос, не столько сильный, сколько богатый по своей цветовой музыкальной окраске.

Обладал ли он гипнозом? Наверное, да. Люди, особенно женщины и дети, к нему просто клеились. У него было доброе биополе. Я думаю, что хороший певец должен хотя бы немного владеть гипнозом.

Завершал он своё выступление козырной песней, на самом высоком эмоциональном уровне. Это хорошо известная народная песня, которую исполнял Шаляпин и которая и сейчас звучит на сценах страны:

Только начинал её дед другими словами:

А дальше шли слова: «То не лёд трещит…» Она считается народной, но сочинил её мой дед Тимофей Афанасьевич Василенко, как и другие песни, которые он пел, в конце 19 века. Конечно, доказать это трудно. Но проследив словарный состав двух первых песен и последней песни, можно убедиться в одном и том же авторе. Одно могу сказать: словарный состав трёх песен соответствует говору Гомельщины конца 19 века на стыке трёх речевых границ. Это речь горожан г. Гомеля, говоривших по-русски, но употреблявших некоторые слова и обороты из украинского и белорусского языков (да кумы, юшачка, тащит, пацалуй, и др.).

Мой дедушка, по истине, родился весёлым человеком, с искоркой и насмешкой. Любил посмеяться над нашей детской дуростью легко и едко, хотя большая часть его жизни – трагическая! Схоронил двоих детей-малолеток, четырёх внуков, которых нянчил. Война лишила половины его детей. Погибли старшая дочь Варя и её муж, осталась сиротой трёхлетняя внучка. Погиб сын Петя.

Война прокатилась тяжёлым жерновом и по нашей семейной жизни, по нашей духовности: лишила дедушку скрипки, отца – гармони, сестру Валю – балалайки (она иногда поиграет заскорузлыми от земли пальцами «Собачий вальс» – и всё! А когда-то её руки были красивые, с длинными, изящными пальцами, с классическими ногтями – только для скрипки).

После войны остался один пробитый кем-то цыганский бубен, с серебряными тарелочками и медными (а, может, из сплава) бубенчиками; они, как металлические мячики, только из двух свободных половинок с дырочками. Я любила в детстве играть с бубном, позванивать им и слушать. Но и бубен кто-то украл. А я за всю свою жизнь больше не видела таких бубнов.

Я слышала, когда дед уже пел свои песни без скрипки, а капелла. Представляю, как это звучало в музыкальном сопровождении.

Умер дед рано, прилёг и уснул навсегда, ему не было и шестидесяти лет.

Может, если бы вернулась его скрипка, он прожил бы дольше. После смерти дедушки в 1947 году жизнь нашей семьи покатилась в сторону от искусства, в трясину обывательской Добрушской жизни, с постоянной заботой о куске хлеба.

Веду это я трактор и ясно слышу: «Тык, тык, тык…посторонний шум!» Что такое? Трактор, вроде, легко идёт, вчера выпил в меру, а шум посторонний имеется: тык, тык, тык, даже в пот бросило и в голове шумит. Остановил трактор, отошёл в сторону – всё равно слышу шум посторонний. Эге! Дело плохо – в ушах шумит. Вчера ветер был – надуло. Опять сел за руль, а в ушах – тык, тык, тык… голова трещит, то в жар, то в холод бросает, еле до конца рабочего дня дотянул.

Прихожу домой… «Жинка, – кричу, – ставь бутылку, уши пухнут, лечиться буду». А она в ответ ещё громче: «Ах ты, негодяй, сколько можно!» И пошла и поехала… одолела чёртова баба, потому как в голове шумит, в ушах – тык, тык, тык… Разделся и лёг. Жинка замолкла, подошла тихонько и ласково так: «Вань, а Вань, чтой-то с тобой?» Не то ей странно, что без ужина лёг, а то, что лёг. Я, как горючее приму, ни в жисть спать не буду. Мне тогда компанию подавай, народ и трибуну, могу и театр сделать. Так и выступаю, пока к утру жар начнёт выходить… А тут лёг, потому как в ушах – тык, тык, тык… Жинка руку на лоб: «Вань, горячий ты больно, захворал, милый, скорую помощь вызову». А мне уж всё равно. Вызвала. Через два часа приезжают. «Что, – спрашивает доктор, – болит?»

– Да вот, посторонний в ушах шум имеется: тык, тык, тык…

Поставил градусник: «Открой рот. Водку пьёшь?»

– Пью. – говорю.

– Это видно. Давай градусник. Сорок градусов. Сестра, сделай жоропонижающее. Утром к врачу пойдёшь. Всё.

От внимания такого сразу легче стало, только в ушах шум посторонний по-прежнему, утра дождался, пришёл к врачу – опять градусник.

– Симулянт, – говорит.

– Да, что Вы, доктор, в ушах у меня шум посторонний: тык, тык, тык…

Посмотрел в ушах: «Странно, – говорит, – в больницу поедешь, там разберутся».

Взял я направление, зашёл домой, так-мол и так, в город в больницу еду. Тут жинка запричитала: «Такой-сякой, допился, в больницу кладут, может, теперь пить перестанешь», – и слёзы в три ручья, будто я помирать собираюсь.

Приезжаю это я в больницу, вижу дверь: «Приёмный покой». Стучу. Ответа нет. Ну, думаю, подожду, может, человеку – надо. Жду я это, жду Через каждые десять минут в дверь постукиваю, время для надо – уж больше чем надо. Час прошёл, забеспокоился я, давай стучать кулаком. Открылось окошечко: «Что стучишь? Ошалел. Не к жене в квартиру ломишься!»

– По направлению я.

– С утра принимаем. Завтра придёшь.

– Из района я. Где ночевать буду? Никуда я не пойду. В ушах у меня шум посторонний…

– Давай направление, пойду у дежурного врача спрошу. Жди, – и захлопнулось окошечко.