Доносятся потешные истории, кто-тозатевает разговоры, сидя на осенних листьях, кто-то молчит и просто не идет домой. От костра отдаляются одни силуэты, к костру стекаются другие. Ноги промокли, за шиворотом хвоя, но сидят до глубокой ночи. Плевать на геометрию, на тригонометрию и на физику – есть более востребованные стороны бытия. Я могла бы быть среди них, как одноклассник Дёня. Он живет на два фронта – прилежно делает уроки днём, посещает секцию греко-римской борьбы, а потом слоняется по поселку эдаким хулиганом, не высыпаясь ночами.
Но чутье подсказывает не ходить. Неохота, чтобы тебя окликали:«Э! Слышь». Пришла тут, уселась слушать матерные анекдоты, нюхает табачный дым. «Э, слышь!» – это правило игры, которое ты должна будешь принять. Не примешь, значит зачем тогда пришла? А как объяснить, что пришла ради воздуха, ради танца теней и запахов, новых идей в голове?
Я завидую Дёне, который жжет ветки и смотрит на созвездия. Он напускает на себя шалопайский вид и скрывает от приятелей хорошую учебу в школе, чтобы каждый день сидеть ночью у костра и никому не быть обязанным. Не хочет он в комфортной глухоте смотреть «Санту-Барбару»* с родителями. Придумал, выкрутился, но таких единицы.
Вдруг толпа у костра зашевелилась и встала. Всё «общество» из леска потоком тянется к подъезду Жениной мамы. Из окон напротив валят клубы дыма. Я слежу за этим местом, кажется, даже во сне, но сейчас в опускающейся темноте дым застил два первых этажа, а я не заметила.
«Мам, я пойду посмотрю, что там!» – бросаюсь в прихожую я, –«Смотри, там полно малолеток, им и то разрешают!». Этой фразой венчаются все поздние походы из дома. Здесь главное, не дав родителям времени на размышления, накинуть куртку, шапку и надеть дутые сапоги. «Только пять минут!» –донеслось вслед.
Где можно встретить весь цвет поселкового общества, как не на пожаре? Здесь, под окнами Жениной мамы, собрались все: благополучные и трудные, разбуженные и еще не засыпавшие, первоклашки и старшеклассники, из этого двора и из отдаленных, тепло одетые и наоборот, выбежавшие на пять минут. «Пожар! Там пожар!» – кричат малыши. Пробираясь ближе, я вижу дворового авторитета Хряща, который пользуясь случаем подходит и за руку здоровался с каждым, кто кажется ему не менее уважаемым. Я замечаю сестер Ивановых, которые знают всё про всех. Я вижу старшеклассницу Юлю из второго подъезда, которая всегда одевается словно на парад, и в этот раз тоже – белый верх, черный низ, нарядный шарфик. Еще десятки лиц в дыму. Я знаю всех умников и всех хулиганов большого двора, моего бывшего двора, нашего с Женей двора. До того, как люди стали бежать из поселка, этот бесконечный дом с полусотней торчащих на улице детей отражал все виды и классификации детства, какие только могут быть на свете. Детские кланы и компании смотрели друг на друга как разнояйцевые близнецы через свои зыбкие прозрачные пузыри в утробе матери, легонько соударяясь, но не делая зла. Каждый день кого-то приводили в пункт милиции, а мы играли бадминтон до часу ночи и переписывали стихи из песенника* у продавщиц ночного ларька (как выяснилось, это была Ахматова). Местная шпана никогда не внушала мне страха.
Но когда Женю увезли к бабушке, а я переехала в другой двор, среди местных появился мой враг Лёха Щихута.Он вытянулся в росте и вылезиз толпы подрастающих мальчишек, незаметно, как ядовитый гриб. Сейчас его куцая куртка мелькает у подъезда. Щихута–существо тихой жестокости и гадливости,новый вид человека, ранее не встречавшийся на просторах нашей долины. Я избегаю его из-за того, что в школе он портит мои вещи, за спинами других толкает меня, сбрасывает на меня стулья с парт и пуляет в меня обвалянные в слюне семечки. Он пользуется любой минутой, когда я нахожусь одна, но лучше не показываться ему на глаза никогда. Каждый раз, когда вижу по-дурацки выстриженную голову Щихуты и заеды на его губах, я надеюсь, что он успел забыть или расхотел издеваться. Ведь природа, обделив человека умом, должна обделять и памятью. На пожаре я обхожу Щихуту со спины и протискиваюсь к Ивановым.
Ивановы мне нужны, потому что самый простой способ что-нибудь узнать в Синегорье, если ты из нашей школы, это найти Ивановых. ВедьИвановы, постигшие многие прелести и тяготы взрослой жизни к своим двенадцати и тринадцати годам, знают всё. А что не знают, то никогда не стесняются спрашивать, даже самое неприличное. Сначала нужно выслушать, как давно меня не видели, затем ответить, как я отношусь к той или иной учительнице, которая «овца такая», с кем я тусую, почему не хожу на дискотеки…
Дабы не нарушить небрежность, с которой мне предстоит задать мучающий меня вопрос о пожаре, я даю быстроглазой Ивановой выговориться. Потом, наконец, сквозь вой пожарной сирены кричу ей: «А кто горит?!». Она должна знать, ведь все вокруг уже знают.
Жанка Иванова слегка отворачивается от меня и сначала через сестру спрашивает у Хряща сигарету. «Кто горит, ты не знаешь? – кричу я, но на всякий случай не слишком громко, – здесь, кажется, живет мама братьев… как их там, не помнишь фамилию?». Толпа подпирает нас с Ивановыми под самые окна. «Братьев Скворцовых! – помогает Жанка, – Нет! Это не они горят! Они на втором, а пожар на третьем! Просто дыма до фига». Ивановы знают всё. Мысленные картины, как я вхожу в пылающую квартиру и вытаскиваю полуживого зеленоглазого юношу, отступают.
Из окна второго этажа высовывается мальчишечья голова с челкой и шеей, которую я спустя годы назову трогательной. Жанка протискивается на несколько шагов, чтобы поговорить с высунувшейся головой, и меня затирает толпа. Они несколько секунд переговариваются, а я, уже не в силах уловить слова сквозь шум, рада, что мелькание взрослых спин и клубы дыма не мешают смотреть на Женю. Я как будто жду и поторапливаю Жанку. Совсем близко мелькает квадратная спина Щихуты с головой, словнонаскоро вколоченной в эту спину, но я не чувствую привычной тревоги.
Пожарники на вышке шумят аппаратом, дыма на минуту становится больше, и я теряю Жанку из вида, от холода не обращая внимания на мелкие уколы ревности.
Я распробую эту ревность позже, когда приду домой: мама устроит головомойку за несдержанное слово, я буду парировать, потом всё в доме утихнет, будет капать кран на кухне, а тени деревьев скользить по гардинам, я буду лежать в тишине и думать, почему такие как Жанка могут подойти к окну мальчика и начать разговор, а я не могу. Почему у них вечно все так просто.
Но к концу тушения пожара Жанка нашла меня сама. Я улыбаюсь: «Кто это был – Женя или Миша?», надо же хотя бы для приличия перепутать братьев-погодок. «Женя, – отвечает она, – ты знаешь, что он приехал сюда насовсем?» – Жанка сощуривается и затягивается зловонной сигаретой. «Слышала», – отвечаю я. Воняет тошнотворно, но у меня есть цель, нужно дослушать новости.«Не помню я, Дашка, ни одного у нас, кто приехал сюда с материка* насовсем. Вернулся обратно, прикинь. Правда, симпатичный? – продолжает щуриться Жанка, но не дожидается ответа, – сосед оставил утюг включенным и уехал дежурить на ГЭС, прикинь». Я улыбаюсь от того, что окончательно убедилась в отсутствии пострадавших, и отвечаю, что ночью в дыму симпатичным можно называть любого, кроме Щихуты.
Пока мы разговариваем, из-за отодвинутой занавески на втором этаже сквозь рассеивающийся дым на нас смотрят. И мне как-то не по себе от того, что это не я застенчиво выглядываю из-за занавески, не меня называют симпатичной в разговоре с первым встречным приятелем. Не я Джульетта. А опять наоборот. Промерзла каждая косточка, а я протаптываю клумбу под окнами парня, не зная, какую еще тему придумать для разговора с Жанкой, чтобы задержатьсяпод окнами.
Если он встретит ее и спросит, с кем она стояла на пожаре, Жанка ответит, что со мной. Надо постоять подольше. Потом Жанка спросит его, помнит ли меня Женя. Он задумается и вспомнит. Он вспомнит, а потом как-нибудь подойдет и скажет: «Привет!». Лишь бы не прошло слишком много времени до следующего раза. Только бы не прошло.
