Машанаверняка и не хочет грубить или выбивать меня из колеи. Просто она из разряда девочек, которые думают, что их прошеный и непрошенный советэто подарок. А грубость, с которым он дан – дружеское подтрунивание. Красавица дефилирует по этажу еще и еще, и каждый четверг я опасаюсь внезапного акта ее внимания.
– Сколько времени тебе нужно, чтобы допетрить и самой подойти к этому Жене? – спрашивает Ксюша. Я принимаюсь что-то мямлить.
Но вдруг Фарисович выходит из кабинета, иначинается увлекательная перестрелка жеваной бумагой. Весельчак Дёня Рябов острой кромкой мела по натертой сахаром доске вырисовывает барана. Димыч потихоньку поджигает занавеску, но не дает ей заниматься пламенем, а тушит ее, восторгаясь ловкостью проделанного (все знают, что у него водятся зажигалки). Объявивший себя нигилистом Игорь старательно подрисовывает грудь мужчине, изображенному на плакате «Пассажир, сначала научись летать на земле!» и усы женщине, которая правильно реагирует на химическую атаку. Пловец и блондин Сява Мельниковразгуливает в противогазе, воинственно размахивая хоботом. Девчонки сливаются в стайку в ужасе восхищения.
Я смотрю на них сквозь живущего во мне Женю. Он совсем другая субстанция, не то, что все они, потешные и земные.
– Нисколько, – отвечаю я Ксюше, –Я, кажется, буду ждать до старости.
C возвращением учителя в классе восстанавливается тишина, и только Деня, изобразив на лице озабоченность, спрашивает: «Ринат Фарисович, а кто это у вас на доске нарисован?». Фарисович смотрит на барана, чьи кудри разительно напоминают учителю собственную припорошенную сединой шевелюру, и отвечает: «Рябов, это самое, ты сейчас у меня получишь, это самое, сотри сейчас же, это самое».
Ксюша подперла голову, так что распущенные волосы рассыпаются вдоль руки, и с показным вниманием уставилась на Фарисовича, дав понять, что ей не интересны мои вечно одинаковые ответы.
ГЛАВА 3. ЗАПРЕТНОЕ МЕСТО
А поселок не шелохнется, когда ты в час перед приходом родителей собираешься на улицу. Кажется, что можно выйти в теплом халате и в тапочках с кружкой чая, как в соседнюю комнату. Но я стою в колючих шерстяных гамашах, «дутых» красных сапогах и с заправленными в шапку длинными волосами. Только волосы способны придать лицу какую-то прелесть. А шапка – наоборот. Детская шапка делает человека смешным.
Незадолго до того, как взрослые хлынут из автобуса и втиснутся в набитые товаром магазинчики, кажется, что поселок принадлежит мне одной. И безупречно чистый асфальт, и редкие пешеходы, которые ходят по нему – все принадлежат мне.
Я обхожу закоулки вокруг школы – тронутый снегом класс под открытым небом: каркасы парт, ржавая доска, имитированные орудия древнего человека на мощных щитах, даже звонок. Две навечно закрытые школьные оранжереи, где когда-то отзанимались последние юннаты, и был в спешке роздан по рукам живой уголок с огромным аквариумом. Свет от окон школы играет в окнах пустующих оранжерей. Нужно выбрать скорость шага, при которой никто не сможет заподозрить романтические шатания, и обойти поселок снизу, огибая тот особый двор.
Нарочно, сама не зная кому, я показываю, что я именно здесь, и меня не может быть в «том дворе», в запретном дворе. Кто угодно пусть стремится в «тот двор», но пускай это буду не я.
Монументальная лестница крохотного поселка, простирающаяся под ногами, это задел на будущий город. Непропорционально большая, она делит поселок напополам. В провале неба над лестницей спят Спящий Рыцарь и Бесстыдница, на которых даже летом не тает снег. Рыцарь напоминает широкоплечего мужчину, прилегшего отдохнуть, Бесстыдница – женщину с раздвинутыми ногами, в забытьи привалившуюся к Рыцарю, пока тот спит. Но увидеть этот специальный ракурс может только тот человек, кому доверительно его показали. Поэтому имя сопки несколько десятков лет кочует исключительно из уст в уста, а в школьных сочинениях о Бесстыднице не пишут.Мы глазеем на Рыцаря из окон, когда на уроке становится скучно, а Женя с братом восходят к кратеру в любое время года, словно идут на прогулку.
С пятачка над оврагом я спускаюсь на берег Колымы по дороге из булыжников. Но спускаться становится скользко, и я бросаю эту затею. Усаживаюсь с книжкой на заборе детского сада, но обнаруживаю, что тринадцать лет, это вам уже не десять, и пора слезать. Пробую читать сидя на корнях гигантской лиственницы, но корни идут под углом и словно сбрасывают меня.
Навстречу семенит Дима по кличке Вертолет. Диме больше двадцати лет, но его развитие остановилось, когда тому было четыре. В далеком восьмидесятом родителям Димы вскружили головы высокие северные зарплаты и покорение стихий, и те днями гуляли на широкую ногу. Однажды в пьяном угаре они не заметили, как в квартире разыгрался пожар. Мальчик вылез из кроватки и по совету доброхотов попытался выбраться на козырек подъезда через окно, не дожидаясь пожарных, но оступился и упал в снег. Очнулся сиротой и навсегда остался четырехлетним, но выжил. Потом он рос то ли у двоюродной сестры, то ли у тётки, страдал от рахита и не подпускал к себе врачей, включая зубных. Завидев прохожего, Дима вежливо здоровался и улыбался плохими зубами. А с симпатичными ему людьми, в основном женского пола, вёл диалог, не меняющийся годами.
– Привет, – всегда говорил Дима.
– Привет, – отвечала прохожая.
– Гуляешь? – всегда спрашивал Дима.
– Гуляю, – отвечала прохожая.
– Хочешь бананов, конфет или шампанского? – всегда спрашивал Дима.
– Не хочу, – отвечала прохожая.
– Любовь это не четыре пятки под одеялом, – всегда почему-то заключал Дима и сворачивал в сторону.
Впрочем, некоторые отвечали и «хочу», но вывод Димы от этого не менялся.
Из-за рахита Диме приходилось помогать себе при ходьбе руками, расставляя их в стороны, как певица Линда в последнем клипе, так он получил кличку Дима-Вертолет. А может быть, изображать вертолет было любимой игрой того четырехлетнего мальчика, кто знает…
– Привет, – говорит Дима, приостанавливаясь.
– Привет, – отвечаю я и замечаю, что на Диме чистые джинсы, кем-то выстиранная куртка, и его черные волосы аккуратно подстрижены. Не оставила судьба.
– Гуляешь?
– Гуляю.
– Хочешь бананов или конфет? Шампанского?
– Нет, Дима, спасибо.
Мне нигде нет места. Я оглядываюсь на версальское великолепие лестницы, переводя дух, затем сую книгу под мышку, выпрямляю спину и решительно направляюсь во двор, где с отцом и братом живет сам Женя. «Любовь это не четыре пятки под одеялом» – слышится Димино откуда-то уже издалека.
Притяжение места действует безотказно. Если не ступать на "те" дороги, и не ходить по "тем" лестницам, то искушение не очень велико, я убеждалась. А сейчас оно велико. "Надо присесть где-то, – вывожу я сама для себя, – А что, так сделал бы любой логично думающий человек. Устал – посиди”. Еще на выходе из дома я надеялась, что может быть по дороге кто-то из знакомых или случай отвлекут меня от этого места. Но встретился только Дима, а Дима не в счет.
«Надо зайти, посмотреть, как живет Женя», – приходит мне в голову как будто чужая, а не собственная мысль. Причем, «посмотреть, как он живет» это, конечно, увидеть подъезд, откуда Женя каждый день отправляется в школу, горку, по которой он поднимается с рюкзаком за плечами, кривой турник во дворе, к которому он, вполне вероятно, прикладывает силы. Само по себе это не дает о его жизни никакого знания, но я почему-то надеюсь, что мне удастся понять, какой он теперь человек в свои четырнадцать после нашей трехлетней разлуки.
Я воровато оглядываюсь и следую в подъезд, соседний с Жениным. И там прирастаю к бетонному пеньку на крыльце. Я делаю насупленный вид и принимаюсь водить глазами по строкам, как только слышится скрип двери любого из подъездов.
Чтобы посмотреть «как он живет», нужно хотя бы передвигаться по двору. Так в хорошую погоду и ходят через этот двор на окраине поселка вереницы девчонок. Ходят по глупым, по пустяковым надобностям, и все знают, зачем они ходят на самом деле. Но стеснительность обездвиживает меня. Выйди сейчас на свет, и обязательно найдется умник, который расскажет в школе, что видел тебя ждущей невесть чего в пустынном дворе, а соседи засекут влюбленный взгляд, сделают какие-то выводы, расскажут Жене. Или, что хуже, он увидит меня в окно… Этого нельзя допускать.
