Работы многих девочек из моего класса возили на выставки в РОНО. РОНО – непонятное слово; только позже я узнала, что оно означает «районный отдел народного образования». Мои работы я не показывала даже маме.

К сожалению, труд нельзя прогулять как физкультуру. У Марины Ивановны не забалуешь.

В нашем микрорайоне было два опасных объекта. На одном из них хранились запасы хлора, а на другом – запасы аммиака. В связи с этим у нас проводились занятия по гражданской обороне.

Хлор и аммиак – это СДЯВ. Это смешное слово обозначает сильно действующие ядовитые вещества. На урок труда мы принесли вату, марлю, ножницы и сделали ватно-марлевые повязки. Моя получилась кривой и едва закрывала нос. Потом мы разбились на пары и организованно «эвакуировались» вверх и вниз по лестнице.

На следующей неделе дошло дело и до противогазов. Мы протирали противогаз ваткой, смоченной в растворе марганцовки – так надо, чтобы не подхватить заразу. От противогаза противно пахло резиной. Фильтр на конце «носа» тяжелый и, когда я надевала противогаз, он тянул голову вниз. Не понятно, от чего спасает противогаз, потому что дышать в нем совершенно невозможно. Я выдержала в противогазе ровно 10 минут, потом сняла его. «Это ничего, – утешил инструктор, – этого бывает достаточно, чтобы спастись».

Теперь я совершенно успокоилась насчет американцев. Если начнется газовая атака, я знаю, где взять противогазы на всю семью.

Хранилище памяти. Сын возвращается из школы в первом классе. «Мам, а у нас есть достаточно подушек, чтобы заткнуть все окна, когда пойдет хлор или аммиак?» «Не беспокойся, сынок, мы возьмем в школе противогазы и спасемся»

В тот Новый год мама сшила мне красивый новогодний костюм. Собственно костюм был очень простой: балахон с рукавами красного цвета, но мне очень нравился. Мы вдвоем с мамой пришивали к балахону гирлянды – это тебе не уроки труда, тут одно сплошное удовольствие! Я даже подшила балахон сама, вручную, меленьким стежком через край, которому меня научила мама. Но самое красивое было впереди. Мы склеили из золотистого картона корону, украсили ее гирляндами по краю, и под конец мама, уже без моего участия, разбила цветную елочную игрушку в мелкие осколки и наклеила этот блестящий стеклянный порошок на корону так, что она сверкала и переливалась. Я с нетерпением ждала Нового года.

На новогодний праздник мы собрались в нашем классе. Было очень много разных костюмов, встречались даже индейские вожди. Я чувствовала себя прекрасно и втихаря показала Юльке Безверховой, какой отличный стежок пустила по подолу своего платья.

Когда мы вдоволь нахвастались своими костюмами и напились чаю с пирожными, Марина Ивановна взяла празднование под свой контроль: «Теперь каждый выйдет и расскажет нам про своего героя». А что мне рассказывать? Я просто красивая принцесса. Начали, как на грех, с меня. Я вышла на середину класса и жалобно посмотрела на маму. Мама тут же взялась меня выручать и начала громким трагическим шепотом суфлировать: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…». Я хорошо знала эту сказку, но вот как раз в тот момент без посторонней помощи рассказать не смогла. Мама суфлировала мне до слов «Я б для батюшки-царя родила богатыря», после чего я, отмучавшись, побежала на место, но успела услышать, как Марина Ивановна сказала в сторону: «Маме – пять, Юле – два».

Эх, Марина Ивановна!

На зимние каникулы я снова отправилась к бабке Люсе в Горелово. Это первый раз, когда я была у нее зимой. Бабка Люся топила круглую дровяную печку, и я приобщалась к этому таинству, подкидывая березовую бересту для разжигания. «Береза – самые лучшие дрова, а у нас осина. Осина не горит без керосина. А трещит – это елка», – задумчиво говорила бабка Люся. Она еще и электричество экономила, поэтому мы разговаривали при свете огня из печки и лампады. Я полюбила эти долгие темные вечера, потому что бабка Люся не была занята на огороде и любила рассказывать свою жизнь.

Хранилище памяти бабки Люси. «У нас была большая семья: одиннадцать человек детей и только две девочки, я и моя сестра Рая. Отчим мой служил батюшкой при Базаровском приходе, звали его отец Василий. Вот, посмотри на фотографии: тут я и моя сестра».

На старой потертой и пожелтевшей дореволюционной фотографии – две девочки в кружевных платьях. Младшая, лет двух, сидит на большом деревянном стуле, а старшая, лет шести, стоит рядом и держится за спинку стула. «Я еще училась в церковно-приходской школе, когда отца Василия забрали и он пропал без вести. Закончила только пять классов. Жить нам стало без кормильца совсем невмоготу, вот и стала матушка нас в люди пристраивать. Меня в одиннадцать лет в Петроград послали на заработки. Хотелось мне при маме остаться, да при хозяйстве осталась одна Рая. Так мама порешила. Устроилась я в Петрограде посудомойкой, жила у хозяина под лестницей. На заработок не зарилась, почти все маме отправляла. Хозяин злой был, побивал меня частенько, а то я думала, что и вовсе удавит за разбитую тарелку. Только попались мне добрые люди – тетя Груша и тетя Дуня, приютили сироту. Вот они на фотографии, они сестры».

На старой довоенной фотографии стоят рядышком две миловидные женщины, одетые по моде довоенного времени. «Нашла я у них и кров, и хлеб, и мужа они мне потом сосватали. Да что я тебе глупости рассказываю, спать пора!»

А вот со сном была целая проблема. Летом я спала на веранде, там всегда было светло – в Ленинграде же белые ночи. А зимой меня укладывали в темную маленькую комнату, в которой стояла высокая старомодная железная кровать с металлической сеткой под матрасом, а напротив нее – такой же древний шкаф с большим зеркалом на дверце. Так вот, меня почему-то все время интересовала некая мифическая деятельность, которую в моем воображении под кроватью производили крысы, и я всю ночь, вместо того, чтобы спать, пялилась в зеркало, пытаясь заметить следы их наступления на меня. В общем, я мучительно засыпала только под утро. Эта проблема преследовала меня на зимних каникулах несколько лет, до тех пор, пока на нашем Речном переулке не поставили электрические фонари, один из которых оказался прямо напротив окна маленькой комнаты. Свет этого фонаря успокаивал и убаюкивал.

Для того чтобы ребенок был весь из себя «организованный», в советское время предлагалось занять его и так уже исчерпанный школой и домашними заданиями досуг развивающими кружками и секциями. Так как со спортом уже наметились большие проблемы, а, исходя из моей комплекции, балетом мне заниматься определенно было не под силу, меня решили отдать в музыкальную школу.

Подоплека для этого была следующая: моя мама в свое время окончила музыкальную школу по классу аккордеона и, вдобавок к этому, замечательно пела. Мне очень нравились песни, которые она пела, в особенности песня из кинофильма «Гусарская баллада» – «Спи, моя Светлана». Заманчиво было научиться петь и играть, как мама, поэтому я поддалась уговорам родителей посещать еще одну школу, в которой ничего не зависело от моей комплекции.

Однако выяснилось, что набор в класс аккордеона к тому времени уже закончился и набирались ученики только в класс фортепиано. Еще позже выяснилось, что преподавание велось сразу по нескольким дисциплинам: общий курс фортепиано, история музыки, сольфеджио и хор. Всем этим нужно было заниматься каждый день после уроков, и ученице первого класса было просто не потянуть такую нагрузку. Но тогда мы об этом не думали, и вскоре в нашей комнате в коммунальной квартире появилось громоздкое черное полированное пианино, взятое напрокат.

Преподавательницу общего курса фортепиано звали Екатерина Владимировна Кочерян. К тому времени я уже знала, что в состав Советского Союза входят пятнадцать социалистических республик и если фамилия человека заканчивается на -ян, то этот человек приехал из Армении. То есть моя преподавательница в моем представлении была армянкой. Уже на втором занятии выяснилось, что заиграть на фортепиано так же хорошо, как мама играет на аккордеоне, мне придется не скоро. Сначала пришлось играть скучные гаммы. Где-то на десятом занятии я выучила «Во поле березка стояла».