Иногда мы придумываем игры. В тот раз заводилой была я. А что? Это очень интересная игра – снимать и надевать трусы под одеялом, кто быстрее, при этом так, чтобы не заметила воспитательница. Тогда к нашей молодой воспитательнице пришел кавалер – военный, и они пили чай, пока дети «видели десятый послеобеденный сон». Раз пять я победила, прежде чем мы попались. На шестой раз воспитательница, услышав возню одного из членов нашего преступного сообщества, сдернула одеяло и обнаружила, что её воспитанник «спит» со спущенными до колен трусами. Не знаю, что она подумала по этому поводу, но «преступник» был жестоко наказан шлепками по заднему месту и поставлен в угол. Истории не известно, что было бы, если бы воспитательница обнаружила, что полгруппы «спит» точно в таком же виде.

В 70-80 годах в историческом центре Ленинграда во многих домах не было горячего водопровода. Как ни странно, но «огорячивание» дореволюционного жилого фонда было завершено в конце 80-х годов, когда даже продукты питания в Ленинграде продавали по талонам. Спасались хлоркой. Запах хлорки для меня родной с детства. Ею пахло дома и в детском саду. Особенно сильно распространялся этот запах по коммунальной квартире, когда Бурунчановы кипятили постельное белье своих детей, количество которых с каждым годом прибавлялось, пока не было доведено до победной цифры восемь.

По выходным мы ходили в баню на Курскую улицу. В бане обслуживались два женских отделения: душевое и люкс. В душевом были, естественно, кабинки с душами, а в люксе – маленькие отсеки с обычными ваннами, которые сейчас имеются в каждой квартире. Мама брезговала ходить в люкс, говорила, что, сколько ни мой эти ванны, сифилис не выветрится. Мне всегда было интересно, что такое сифилис. В душевом отделении нам выдавали алюминиевые шайки. Это очень смешное слово, ведь бандиты тоже сколачивают шайки. В бане мне всегда надевали тонкие резиновые калоши. Объяснялось это тем, что мама боялась «грибка». Я видела до этого грибки – подосиновики, подберезовики и белые, их привозила бабка Люся из Горелово, чтобы варить из них вкусный суп, и мне очень хотелось вырастить грибок на ноге, поэтому я снимала калоши по поводу и без повода.

Но был при хождении в баню один неприятный момент. Мы жили на Обводном канале, а баня, как я уже говорила, находилась на Курской, следовательно, после помывки нужно было шлепать около километра домой. Для того чтобы я не простудилась на обратном пути, даже в мае на меня надевали черную плюшевую шубу и мохеровую вязаную шапку темно-бурого цвета. При этом я чувствовала себя инопланетянкой, когда проходила мимо детей, играющих во дворе в одних футболках и трениках. Однажды, во время такого моциона, я встретила своего товарища по детскому саду. Но он оказался совсем не товарищем, потому что крикнул на всю улицу: «Юлька, ты что, дура?! Зачем ты шубу надела?»

Все маневры с хлоркой не помогли нам в борьбе с дизентерией. Первым заболел Виталик Асолоткин, его увезли на «скорой», а меня и детей-Бурунчановых посадили на карантин. Мама начала обрабатывать всё хлоркой, но так и не успела закончить: для детей-Бурунчановых и меня понадобилось две машины скорой помощи.

В то время в больницах не разрешалось совместное пребывание родителей с маленькими детьми старше двух лет; больничный лист матери при госпитализации ребенка старше трех лет и сейчас выдавать не положено. В больнице Пастера, куда нас привезли всем цыганским табором, родителям запрещалось даже навещать инфицированных детей, допускалось только приносить передачи. Меня положили в изолированную палату с наполовину стеклянными стенами. Рядом за стеной плакал двухлетний Андрюша Бурунчанов, который тоже оказался в палате один.

На второй день мама прислала мне посылку с едой, абсолютно бесполезную: мне разрешалось есть только больничную пищу. Санитарка показала мне посылку, сказала: «Вот видишь – игрушек нет» и унесла ее прочь.

Все дни я проводила, рассматривая через стеклянные стены, что делается в соседних палатах. Андрюша Бурунчанов недолго оставался в одиночестве: на второй же день к нему подселили мальчика лет восьми. Первым делом мальчик отобрал у Андрюши вареную морковку, выданную после обеда. Потом начал с ним «играть». Игра заключалась в том, что мальчик отнимал у Андрюши погремушки и вешал их на недосягаемую для малыша высоту. Андрюша подпрыгивал как мог, но безрезультатно. Наконец, ему это надоело, он сел в кроватке, скривил ротик и заплакал.

Мама прислала мне мою любимую куклу. Я играла с ней ровно один день: на следующий день пришла медсестра и забрала куклу на дезинфекцию, а еще на следующий день мне выдали уже не куклу, а кубик Рубика. Этот кубик мне не просто не удавалось собрать – я даже понять не могла, что с ним надо сделать.

Медицинские сестры никак не могли понять, почему все время плачет Андрюша Бурунчанов. Незнакомый мальчик уже настолько обнаглел, что посадил ему на лоб погремушкой огромную ссадину.

Как- то утром в мое окно ударил комок снега. Прямо у забора, ограждающего больницу, стояла бабка Люся. Умудренная большим жизненным опытом старая женщина доставала из сумки и показывала мне в окно, что она принесла (как будто я могла это потом забрать у медперсонала). Бабка Люся принесла книжки с картинками и небольшого резинового хорька. Через пять минут на сестринском посту разразился скандал. «Что вы! Книжки нельзя! Как мы их, по-вашему, должны обрабатывать?». Но хорек до меня благополучно добрался. Сестры сменились, заступившая сестра про хорька ничего не знала. В пустой палате практически не было места для того, чтобы его спрятать. После долгих поисков, хорек был засунут за батарею отопления.

Хранилище памяти мамы: «При выписке нам не разрешили войти в помещение больницы. Мы стояли у въезда для машин скорой помощи и поджидали, когда тебя выведут. Ты вышла уже полностью одетая, но шагала как-то странно, поминутно прижимая руки к животу. Оказалось, что вся проблема в хорьке, спрятанном за резинкой рейтуз. Как тебе это удалось?»

Бабка Нина каждый год ездила на юг, к теплому морю. Она в это время работала ревизором в поездах дальнего следования и имела множество знакомых проводников во всех городах и весях, со всеми дружила и всех навещала. В тот год, когда мне исполнилось шесть лет, ее пригласили в гости в Мариуполь. Было решено, что я уже достаточно большая, чтобы не нудить в поезде двое суток, и меня взяли к морю.

Билетов в Мариуполь в разгар сезона было не достать, и мы поехали «зайцами». До этого времени я ездила только на электричках в Горелово к бабке Люсе, поэтому меня поразило в поезде дальнего следования абсолютно все, особенно наличие туалета. Поэтому, когда мы проехали Ленинградскую санитарную зону, я попросилась в туалет и с удовольствием нажала на педаль слива раз так десять.

Сначала мы расположились в купе для проводников, а потом, не мытьем так катаньем, проводники нашли для нас два места из невыбранной «брони» в обычном купе. Мы пили чай из стаканов с красивыми подстаканниками. Потом от избытка впечатлений я уснула на нижней полке, подложив под голову неразобранный, скрученный в колбаску матрас.

В Мариуполе мы жили в отдельной однокомнатной квартире, но далеко от моря. Там повсюду водились колорадские жуки: их было столько, что когда мы шли по асфальту, они противно хрустели под ногами. Еще в Мариуполе находился большой завод «Азовсталь». Его трубы были выше всех зданий в городе.

И еще в Мариуполе было теплое море, очень мелкое и прозрачное. Можно долго-долго идти, а вода все время по колено. Так получилось, что на Азовском море в Мариуполе я оказалась раньше, чем на Финском заливе Балтийского моря в Ленинграде.

Хранилище памяти. На одной из первых моих цветных фотографий я стою на пляже в Мариуполе на фоне моря, «Азовстали» и картонной пальмы с мячом в руках. Но я точно помню, как была сделана эта фотография. По пляжу ходил уличный фотограф с ручной обезьянкой. Мне очень захотелось взять эту обезьянку на руки, и бабка Нина заплатила за фотографию. Обезьянку посадили мне на плечо, но ей, видимо, не очень понравилось сидеть на плече недоростка, и она укусила меня.