Маруська, известная в деревне самогонщица, была баба не промах, в ночное время чуть ли ни вдвое за зелье брала. Николай и Тихон про то знали, но ехали.
Собаки залаяли, ещё мотоцикл только в деревню въезжал. Тихон скинул проволочный крючок с калитки и прошёл к окну. Постучал.
– Кто там, еби вашу душу? – расшумелась Маруся. – Кого там хуй принёс?
– Да не шуми ты, ёб твою, – урезонивал её Тихон. – Дай бухла бутыли две, да и дело с концом.
– Какого хуя ночью шляетесь! Не хватило, что ли?
– Да ну тебя в пизду, Маруська! Спешим мы. Бухло давай.
– С вас блядь в три цены брать надо, что по ночам шляетесь.
– Ты зубы не заговаривай, – терял терпение Тихон, – да пизди поменьше. Давай бухло, тебе говорят.
– Сколько вам, пропойцам, не хватает-то?
– Давай две полторашки – и разойдёмся.
– Цену-то знаешь?
– Да ну тебя на хуй! Давай, не обижу.
Маруся полезла под пол и достала уже наполненные пластиковые бутылки. Тихон сунул ей смятые купюры, взял бутыли и пошёл к мотоциклу. Одну бутылку друзья открыли и тут же принялись пить с горла.
– Охуеть, как пронимает, – блаженствовал Тихон. – Нехуёвая самогонка у Маруси.
– Так, ёб твою, дело она знает. Так и берёт, сучара, втридорога.
– Да и хуй с ним. Зато по шарам шибает. А я вот неделю назад у Иваныча на том краю взял полторашку, так только стакан успел выдуть, и началось, блядь: так просрался, на неделю хватило.
– Да знаю я этого Иваныча. Самогонка у него всегда херовая была, – подтвердил Николай. – Так бог-то шельму метит: его ж позавчера инсульт ебанул.
– Да ну!
– Я-то с его зятем виделся. Пиздабол, еби его мать. Как запел мне: «Тестя инсульт ебанул. Чё делать? Чё делать?». Да ни хуя не делать, бля! Самогон надо было делать нормальный. А щас чё пиздеть? Я ж говорю, бог шельму метит. Довыёбывался Иваныч.
– Да, бог-то всё видит, – подтвердил Тихон, – и ночью видит. И как ты металл пиздишь видит, – Тихон засмеялся.
– Фу ты, ёб твою, – огрызнулся Николай. – А ты, блядь, как не при делах, да? Ты пойми, ёбаный свет, платили бы мне да тебе на работе этой хуевой, на хуй мне тот металл всрался! А так, блядь, хоть на жратву соберёшь.
– А ты пойди к батюшке нашему в церковь и спроси: «Отец святой, можно ли мне металл для жратвы спиздить? Дело-то благое». Вот он охуеет, – Тихон зашёлся в хохоте.
– Да ты сам охуел, с подъёбками своими, – злился Николай. – На хуя богу этот металл сдался, и без него делов хватает. Ты о себе думай.
– Да ладно, чё там. Как спиздим теперь где железо, так и свечку поставим – не для себя, мол, – Тихон продолжал смеяться.
– Лыбся, лыбся, – выговаривал Николай. – Боженька тебе счёт выпишет.
– По весу спизженного металла, – не унимался Тихон. – Ну его на хуй, Коля, мы и так в аду живём. Ты лучше скажи, пойдём на станцию или как?
– Уже светает. Давай под вечер.
– Ни хуя. Давай щас. Ещё успеем.
– Ну, хуй с ним, – согласился Николай, – поехали.
До станции было недалече. Время от времени приятели наведывались туда по ночам, срезали медный провод, выламывали тяжёлые железные детали. Это был их обычный промысел. Николай остановил мотоцикл чуть поодаль в лесополосе. Начинало светать. Тихон вынул бутыль-полторашку. На душе заныло. «Растрясло дорогой», – подумал он, открывая бутылку.
– Давай ёбнем, – предложил он Николаю, – чё тут осталось…
– Не до хуя будет? – засомневался Николай.
– Ну, как знаешь, – Тихон приложился к горлышку. Николай взял у него бутыль, продолжил. Уже светало вовсю. Речушка маленькая, что вдоль полотна железнодорожного недолго тянется, проглянула, и над ней запарило. Туман поднимался, и птицы запели как-то поочерёдно: то здесь, то где-то рядом. Деревья будто ожили. Словно в небо засмотрелись: что ждать-то оттуда? Дождь или жарко будет? Насекомых всячина всякая засуетилась, замельтешила. Трава росой увлажнилась. Тихон окурок бросил – погас он сразу и пошипеть не успел. И как-то веселей на душе стало. Рассвет – он для всех рассвет. Всем от него ладно становится.
Приятели допили допинг, взяли инструменты и пошли к полотну. Николай принялся медный провод спиливать, а Тихон лопатой тяжеленный механизм рядом с рельсами выкапывал. Да дело-то привычное. Не раз они сюда наведывались, знали: провода новые быстро протянут, механизмы всякие тоже скоро восстановят, так что дело не заржавеет. Работали спешно, справно. Здесь задерживаться нельзя, поймают – худо будет. Увлеклись приятели, а не знали, что недалеко пост соорудили, вот из-за этого воровства постоянного. Охранник услышал шум, подошёл тихо да и закричал:
– Вы чё, уроды, творите?! А ну ложись наземь!
Приятели не то чтобы испугались – можно сказать, удивились. Тихон посмотрел на охранника с недовольством, с досадой даже. А Николай, уже вспотевший от работы, часто дыша, крикнул:
– Ты бы валил отсюда, а то не ровен час…
Но охранник передёрнул затвор карабина и закричал:
– Я сказал, легли на хуй наземь! Или пальну щас!
– Ты чё, охуел! – крикнул Тихон. – Давай съёбывай, а то уебём на хуй! – и Тихон взял лопату наперевес. Николай подобрал с насыпи крупный щебень и швырнул им в сторону охранника. Но тот не унимался и подходил ближе, направляя ствол то на Тихона, то на Николая.
– Ёбаный свет! – кричал Тихон. – Уйди на хуй, мать твою!
Охранник остановился, опасаясь щебёнки.
– Я, блядь, последний раз говорю, падлы, легли на хуй или пристрелю!
Тихон вдруг озлобился совсем и, крича: «Ах ты, сука!», кинулся к охраннику. Метров до него двадцать было. Николай следом за Тихоном ринулся. Охранник закричал: «Стой!», направил карабин вверх и выстрелил. Тихону хоть бы что, ещё и резвее пошёл с лопатой на замахе. Николай сзади с ножовкой. И расстояние уже малое. Охранник ещё раз вверх выпалил, а потом уже видит – толку нет, вскинул карабин да и выстрелил в сторону бегущих. Пуля аккурат Тихону меж глаз вошла и ещё дальше Николаю в лоб угодила. Знать, на одной линии бежали да роста примерно одного оказались. Пуля-то что надо была, большая, и карабин справный был, почищенный, смазанный. Других-то в охране не держат. Охранник постоял, посмотрел немного да и оттащил приятелей с рельсов под насыпь, потому что поезд шёл и ему препятствий чинить не полагалось. Не положено было мешать по всем правилам и указам.
А вот и солнце встало. Ему-то кто помешает? Как вставало оно, так и вставать будет. Нет на него управы нашей, и хорошо, что нет. Оттого и радостно на сердце становится. Но это, если задумаешься, а если нет, то и просто так проснёшься и пойдёшь по делам-заботам каким. Ну да рано или поздно, всё одно задумаешься, и веселее станет. Непременно станет.
– Впечатляет, – подытожил Герман. – Можно и фильм снять.
Женщина в косынке. Это же правда народная. Простым, понятным языком изложенная. А почитаешь газеты городские, ничего неясно. Юлят да лгут.
Бородатый. Это точно. Да ещё и выпендриться хотят. Одни заголовки чего стоят. Полюбуйтесь, вот оппозиционная «LIBERРУСЬ». Заголовок: «Эрекция Духа». Или вот: «Увы, но ещё цела девственная плева русской демократии». Да и в других то же самое. Вот официозная «Триединая Россия». Заголовки: «Запад думает задом», «Олигархическая виагра демократии». Для кого это писано? Вначале должно быть слово, и слово должно быть у народа.
Женщина в косынке. Это вы точно подметили. Народное слово точное самое. Ах, что за овраги, что за виды!
Евгений и Герман бесчувственно расстались с электрическим железом, безразличествуя о нём и его содержимом. Полустанок пустовал. Вдоль просёлочной дороги всё сплошь травы да цветы. Над ними, подобно немым пчёлам, витали жёлтые бабочки. На таких пространностях жизненного пути временно забываешь, что Россия – это состояние аффекта, евразийский постмодерн с его непрерывной вариативностью, безграничная и прихотливая подвижность, скитание по надсмысловому ультрапространству, не познающее дорог. Здесь научились в сумрачном лесу не видеть правый путь во тьме равнины русской. Останови на распутье подвыпившего горемыку, возьми его за плечи, обними, спроси: «В чём же суть да тайна твоя, болезный?». Ответит тот: «А в том, что нет во мне той сущности вовсе». – «А где же твоя Россия тогда?» – «Так нет границ у России. Повсюду она. Русский везде Россию найдёт». Вот как! – нет границ, да, видать, и не было. Вот так и идёшь по просёлочной дороге, мыслишь направо и налево вслух, пока не упрёшься в представителя власти на местах. И зачитает он, что «всё сказанное вами о России может быть использовано против вас».
