Улица. Пустой Большой город, отчаянно не желающий приходить в себя после безумства праздничной истерики новогодней ночи… тусклый запах пороха сгоревших петард… рваные хлопья чьей-то плоти… в страхе жмущиеся к пошатнувшимся заборам, в гаснущей надежде на выживание… груды пустых бутылок сладкого игристого и полупустых полусладкого… солнце, которое мы не увидим до мая… вмазанное в мерзкие серо-серые облака солнце нового дня, нет, больше, нового года, нового дня нового года, которое мы не увидим до мая. Или даже до июня с учетом событий последних лет в сфере погоды Большого города. Да, слухи даже сюда в это захолустье доходят о том, что там творится.
Природа первого января Странной страны… Я не хотел ее видеть. Я пытался избежать встречи с ней, и провел почти весь день у домашнего алтаря – холодильника. Прокрастинация стала моим верным товарищем в тот бесславный январский день. Сериал ЖратьВсёСейчасИПофиг или ЖратьНоОставитьНаУтро, пятый сезон, по сезону в год жизни в этой квартире. Но ближе к вечеру Сэм позвонил снова. Упорный, скотина. Вынудил меня выйти. Я говорил уже про выход вечером, да? Холодно тут у тебя, кстати. Мерзкие горы. Ты как тут вообще в таком холоде?
Чаю может выпьем? Поправит. Есть пуэр хороший? Не бутор какой состаренный второпях, людьми, меряющими время в километрах, а нормальный, старый от настоящих календарных лет? Что? Воды нет? Ну давай молоко, или чего там у тебя? Мне мысли надо в порядок привести. Молоко – че за молоко у тебя? А то у меня на коровье это… Ну… Я тут поговорить же пришел, не… Чего? Часума есть? Давай. На выварку эту нет вроде реакции. Вот. Получше. Думаю, дальше пойдет четче процесс.
Помню ярко этот момент перед выходом на улицу. Внезапной молнией в самую сахасрару ударила ледяная мысль. Куда я иду?
Вообще, ты наверно меня поймешь – не бывает у тебя такого? Выходишь такой из своей пещеры, проходишь немного и… Старая история – все собрано, готово, выход на улицу совершен, на улице вдруг озаряет непонимание цели выхода, даже её отсутствие. Бьет в голову. Мысль. Если мягко выразиться. Мысль… Отмыслить бы эту мысль во все мыслимое. Куда я иду? Вот надо было мне вернуться все-таки – не стоило выходить. Вся жизнь же перевернулась. Я перевернулся. Теперь вот сижу в итоге тут у тебя… Хорошо, что не в гробу, хотя шансы были. Черт, опять я вперед забегаю. Люблю бегать. Не всегда, не часто, не от мусоров когда, но просто, вечером, в кайф, вокруг озера, или просто в парке, для удовольствия, без опаски, смотря вперед и под ноги, а не по бокам и через плечо. Мысли… Мысли, кстати, ровные, когда бежишь. Сильная концентрация выходит сознания. На теме – какого хрена я опять побежал, если у меня даже кроссовок нет… Пошел чай, однако… хороший!
Я прорвался через двор, сквозь поросшие грязным снегом площадки для игр, сквозь приваренные морозом к асфальту соседские “подснежники”, сквозь стабильно осуждающие ледяные взгляды старух, даже вечером первого января фланирующих по двору в возмущенном угаре хозяйствующего променада. Хорошо, что еще есть стабильность в стране. Хотя бы и в протухшей поволоке морщинистых глаз прошлого. Одобренные Президентом личности из мира до Странной страны. Одобренные старые. Одобренные мысли, ценности, скрепы…
Я рвался к машине. Мечтал скорей внутрь – считал, что поможет. Темный прямоугольник на седом зимнем асфальте сообщил глазам неприятную новость отсутствия тачки. Глаза повозились немного с интерпретированием и раскодировкой сигналов, отрапортовали мозгу итог, а мозг в свою очередь доставил мне сообщение о необходимости громко и недвусмысленно высказаться по поводу неприятного. Усилить степень осуждения в глазах стабильных старух. Поддержать круговорот критики в природе. Ты критикуешь что-то, вызвавшее у тебя раздражение, вызывая одновременно раздражение у критикующих тебя, запуская вслед за этим новый круг критики. Следишь за уровнем критики в мире – нельзя допустить, чтобы он снижался. Каждый из нас в ответе. Держит чай, смотри как!
Я попытался обрадоваться неожиданному счастью пешей прогулки. Возможность обращения за поддержкой в правоохранительные структуры не рассматривалась, ибо это могло повлиять на критический баланс сил во вселенной, причем не в мою пользу. Не дружил я с погонниками, но еще больше погонники не дружили со мной. Позвонил по машине кое-кому. Кое-кто принял информацию, гарантировав ясность по моему вопросу к вечеру, то есть через минут пятнадцать. Я не стал ждать. Психанул. Пошел пешком.
Дом Сэма в трех кварталах от моего. Вязкое пространство прокисшего снега между домами. Черные воды вчерашнего праздника, пронзенные погасшими петардами, остовами ракет, фейерверков, конфетти. Вечереющий перегар, растворяемый рюмками стабилизатора второго дня праздника, мерцал синим, желтым, белым в окнах жителей района, успевших уже простить друг друга за неудачные подарки. Они – все там, а я – весь тут. По крайней мере мне не на кого и не за что было обижаться. Мои маленькие, тщательно сберегаемые привилегии свободы от людей. Мое личное мягкое уютное пространство под тёплым одеялом одиночества. We disappear by Jon Hopkins.
У входа в дом – ночной портье Паша. Паша приветливо улыбнулся, поправил портупею, одернул белую кобуру из дешевого кожзаменителя, заполненную древней рацией с торчащей покусанной кем-то на нервах антенной, выправил спину, залитую потрескавшейся от старости шинелью, и, мечтательно облизнувшись, томно закатил глаза к пыльному потолку. "Старый пидор…" – пронеслась брезгливая мысль. Именно так – подобные персонажи геями не бывают. Это совершенно иного рода фрукт. Фрукт… Именно от таких следует ограждать не определившихся юношей, робких в своих сомнениях, чувственных в своих тревогах. Но именно такие никогда не попадают ни в чье поле зрения. На публике он будет набожный смиренный последователь курса, он первым путем приложения распечатанных скриншотов постов к анонимному заявлению в органы укажет на недопустимость открытости в своих мнениях и соображениях в социальных сетях, путем громогласного возмущения и привлечения внимания окружающей общественности “да что же это такое делается” начнет бороться с неприкрытой свободой прогулок взявшись за руки…
Паша. Поддельный вахтер из поддельного советского прошлого, но с несмываемым прошлым стукача и анонима. Мастер разных почерков. Надежный, как тонкая корка льда по весне. Свободный, как шахтер в закупоренной шахте – идти можно куда угодно, если это куда угодно проходит через залежи породы. Расплывшееся маслом по сковородке вялое лицо, не пораженное жизненным успехом.
Я ускорился к лифту, стараясь миновать холл максимально быстро. Где-то там, наверху, меня давно ждали. Лифт не спешил, прорываясь сквозь застывший холодец ожидания, натужно поднимая меня в неизвестность. Интересно, если бы я тогда знал, что меня там ждет, поменял бы я направление? Поехал бы вообще? Купил бы билет на этот лифт или пропустил его и дождался другого? Я до сих пор так и не могу однозначно ответить на этот вопрос. Отчасти потому, что есть более важные моменты. Более интересные события. Более странные буквы и звуки для сложения. Но в основном, потому что некайф.
Дверь в коридор. Старая, неприкаянная, общая. Никому не нужная.
Сэм вальяжно, старым котом валялся в кресле, горка сомнительного серого порошка не менее вальяжно развалилась на столике перед ним. Копировалось поведение хозяина. Вопрос заключался в определении истинного хозяина. В момент, когда появляется горка, становится сложно провести четкую грань между потребителем и потребляемым. Так рождается великая мандала серого порошка.
