Со следующего дня начали заниматься неизвестно чем (как, собственно, и в детсаду), только – все вместе и все одним и тем же. Закорючки у меня не получались, в косую линейку я не вписывался. Букварь нравился картинками – их можно было тюнинговать, дорабатывать, пробуя выражать себя иным, некоммерческим способом.

Именно в школе у меня появились первые конкуренты. Я продавал по 20 рублей грамм. В коридорах орали:

– Ты что, дурак, делаешь?

– Ты же рынок валишь, казел!

– Я напишу в ФАС…

В итоге я нашел выход. Я перешел на другой уровень и стал поставлять товар продавцам. Стало намного проще. Количество дней, начинаемых с перестрелок в розовых лучах восходящего солнца, снизилось в разы. Да и зима уже началась. Перевели часы, и темнота стала держаться почти до полудня. Я вышел из тесных рамок пропахших аммиаком и хлоркой школьных туалетов. Занял свою отдельную кабинку. Начал "подниматься". И мое одиночество стало расти, оно обрело реальные очертания, приняло какую-то форму… кажется треугольник, хотя… иногда думаю, что кривой параллелограмм, с трудом вписанный в круг – вот верное выражение тех дней.

– Кот, мне двадцать.

– Кот, до завтра, дай десять.

– Кошара, ну ты это, чо… Ну… Ага?

– Брателло, чувачок, ты мой близкий, если чо.

– Кот, ты – лучший!

Они приходили, звонили, слали сообщения, интересовались, участвовали, беспокоились, поддерживали, угождали. Все, что есть у обычных людей, было и у меня. Только я был вторичен, все эти тревоги, благодарности, участия адресовались не мне. Товару. Я был той самой некрасивой подружкой, которую, если ты девочка, надо брать с собой, потому что так спокойней родителям.

– Оля, ты где? Ты с кем?

– Папа, не беспокойся, я с Ленкой.

– Ленка?

– Которая с тем пятном на лице. – Слышен голос помогающей отцу матери.

– Не засиживайтесь допоздна – завтра всем на работу. – Заканчивал свои обязательства по участию в воспитании ребёнка отец и отправлялся в холодильник за следующей бутылкой пива.

Но сложное было в другом. Сложное было в суровых битвах за школой с конкурентами в опте. Другой уровень битв. Любой бизнес – жестокий, мой был смертельным. И он не становился таковым со временем, он был таким с самого начала. Неизбежность схватки купировала страх перед ней. Всегда легче, когда нет выбора – не так ли? Именно выбор убивает ум наличием возможности совершить ошибку. Когда выбора нет – нет и ошибки. Ты просто идешь вперед, так как других путей просто нет. Красота.

Медведь – так его называли. Сонный, тяжелый, грузный, потный мальчик. Его выставлял против меня Сопля. Сопля не рисковал выходить сам, Сопля был первым кем-то у кого появился кто-то для прикрытия. Потом таких я встречал много, потом я знал, что надо сразу бить в прикрываемого, чего бы это не стоило, но тогда, будучи ребенком, не имевшим опыта битв, опыта стратегических инициатив, опыта ходов конем через головы противников, да еще эти слова, услышанные как-то совершенно случайно: «Кот? Он очень сильный. И умный», сказанные пусть и не самой красивой девочкой в классе, но… сказанные. Вслух. Другой девочке. Я вышел на задний двор против Медведя без капли сомнения в своих силах. И…

И был раздавлен правдой превосходства веса над силой, умом, прочими непроговоренными вслух достоинствами меня как… нет, к сожалению, не как человека, лишь как мальчика. Но я стремился. Уже тогда я рвался к равноправию в том числе и в половом отношении. И позволил себе слезы. Позволил себе крики. Позволил себе истерику. Все навязываемые обществом девочкам модели поведения подходили мне идеально. Почему нет? Почему я должен был ограничиваться сухим мальчишиским плевком Медведю в затылок? Почему я должен был ограничивать себя исключительно мужскими туалетами, если в женских было просторней для торговли? Нет гендеру, особенно если это мешает бизнесу.

Медведь сопел надо мной, я сопел под ним, Медведь не мог двигаться из-за своего веса, но и я не мог двигаться по этой же причине. Я оказался даже не на асфальте, а в одной из ям на асфальте, чувствуя правой лопаткой прохладную влагу на дне ямы. Медведь вжимал меня в яму, вдавливал, его веса было достаточно, чтобы сделать эту яму еще глубже втирая меня в нее все сильней и сильней. Тогда я совершил один из своих самых ярких и мощных поступков в жизни. Самых горячих и неисправимых. Самых отчаянных и бесконечно красивых в своей непередаваемой спонтанности.

Когда лицо Медведя после каких-то его сопящих телодвижений оказалось над моим лицом… я его поцеловал. Не в щеку, не в лоб, не в носик. Я поцеловал его в губы долгим сочным поцелуем. Я не был ему мамой в тот момент. Я был пьяной некрасивой девкой с дискотеки, жадной до мужика до бесстыдства, до потери рассудка, до тотального отрыва в самой неприглядной форме. Я всосался в Медведя, разрушая его еще формирующуюся картину мира, выкидывая все условности в длинный мусоропровод жизненного опыта.

Медведь взвыл. Раненый медведь – страшный зверь. Но целованный мальчиком Медведь… В миллион раз страшней.

Камера сверху над распластанными на асфальте телами. Одно тело лежит на другом. Мы видим спину мальчика и торчащие из-под нее руки другого ребенка. Камера резко взмывает в небо. Одновременно со взлетом камеры мальчик, что находится сверху, вскидывает голову вверх, демонстрируя камере всю глубину своей глотки, откуда резкой струей брандспойта вырывается страшный рев, оглушающий всех вокруг, выкидывающий камеру еще выше в небо, сбивающий её с правильной траектории полета, вышвыривающий картинку кувырком в никуда, в итоге на асфальт.

Медведь был раздавлен, разбит, уничтожен немедленным смехом окружавших нас представителей школьной рассады. Молодые и перспективные, одинаково агрессивные и трусливые, они стояли вокруг в надежде на крутое шоу, и они его получили. И они на него реагировали. Все. До единого. Медведь же… Он мог потерять все, даже сознание, но он не мог потерять ощущение аудитории, ибо аудитория – это все в школьной жизни. То, как другие школьники видят тебя, определяет кто ты и что ты в школе. Я свой выбор сделал еще до схватки – у барыги нет никого кроме покупателей. Медведь же пришел неопределившимся, что определило его проигрыш. Он пытался отскочить от меня, пытался плеваться, пытался продолжать нападать, но все его действия вызывали лишь смех.

– Кидается… Наверно мало ты его целовал, Кот, надо было больше.

– Злой какой… Плохо ты, Кот, целуешься.

Крики и смех – все, что было уготовано теперь уже бывшему Медведю, которого теперь чаще именовали Медведицей… Медведь позже перевелся в другую школу, ушел из толпы Сопли, но весть среди школьников распространяется быстрей. Кто-то снимал нас и вел прямую трансляцию в книгелиц, кто-то пересылал кому-то фото самого сложного для меня и Медведя момента.

Через одно из окон школы на нас смотрел будущий ночной портье Паша, тогда еще просто “Павел Александрович” и завуч нашей школы, но уже тогда остро реагирующий на нестандартные способы взаимоотношений… Он следил за трансляцией на своем умнозвуке, делал снимки экрана, ухмылялся своим мыслям, глядя на экран, нажимая “отправить” на специальный адрес электронной почты специальной комиссии специального органа специального учреждения.

Перед тем как бросить меня и уйти прочь, Медведь таки двинул меня головой об асфальт. Сильно и беспощадно. Вложил максимум ненависти в мой адрес в это движение. Тщательно протер асфальт моим лицом. Бросил меня лежащего. Ушел не оборачиваясь. Мужлан.

Все ушли. Я был один. Я был брошен. Но я не страдал – вот что меня всегда удивляло, когда позже я возвращался в снах или на сессиях к этому эпизоду своей жизни. Для меня сегодняшнего одиночество в тот, наверное, самый первый сознательный период жизни было реальным стимулом стремления к старику Яхве. Я представлял его где-то там, на облаках, еще до акта создания, когда ничего кроме самого бога не существовало, вся эта вечность отсутствия существования – вот кому явно было известно, что такое одиночество. В своих фантазиях я несся туда, куда-то за радугу, хлопал старика по спине и радостно дергал за бороду.