Связанность дальнейших событий ставит меня в тупик – но тогда я видел четкую взаимосвязь между музыкой и прекрасной высокой блондинкой, медленно подходившей к такси… Волосы – платиновые, шикарно раскинутые на шиншилловой шубе, круглое ясное лицо, тонкие брови, никакой косметики, лишь румянец от мороза на щеках, а губы – просто полные, блеск гигиенической помады, сочные и свежие, глаза – томные, глубокие, карие, искренние…

Снег падал на нее, но мне казалось, что таял он раньше, даже не долетая до нее, ибо жар исходил от её широкой улыбки, потрясающих ямочек в уголках рта, свет ровных четких зубов разрезал строгость ночи, такая внезапно милая, невероятно близкая и дорогая, замедленные кадры ее движений, вот поднимает руку, аккуратно поднимает волосы, потом резкое синхронное движение руки и головы, волосы восхитительным облаком на мгновение заполнили мир, элегантно упав на шубку…

В такие мгновения исчезает эго, безудержный бег мыслей останавливается, нет никого, лишь восторг и внимание, абсолютное, переполняющее, бесконечное… Просветление так близко, нужно лишь просто прекратить пытаться осознать миг остановки осознания… Умереть, иными словами.

Прошла мимо…

– На вокзал едем, Константин? – спросил меня таксист. Единственный человек в мире, который меня так называл. Даже мои родители, кажется, родили меня лишь потому, что была возможность меня звать Кот.

– Да.

– Опять?

– Ну… Похоже.

– Когда был молодым, я делал все подряд, чтобы в старости было что вспомнить. Теперь я старый, но я ничего не помню… Ты вот тоже активной жизнью живешь.

– Хотите сказать, что придет время и мне покупать себе такси?

– Ну тебе вряд ли это светит, с учетом твоей везучести. Хотя я не слышал, чтобы машины такси воровали.

– И я не слышал.

Молчание. Снег. Воспоминания о блондинке растаяли как память о тёплых летних днях.

– Можно вопрос, Макдональд Карлович?

– Валяй.

– Он… Как бы правильней выразиться… Личного характера.

– Ну попробуй. – напрягся водитель.

Макдональд Карлович в разговоре предпочитал проактивность – считая, что чем больше он говорит, тем меньше у слушателя шансов управлять беседой. А как настоящий водитель Макдональд Карлович не любил отдавать руль другому.

– Скажите, у вас бывает, что вы… Я не уверен в правильности выбора слов, но все же… Что вы не чувствуете себя частью человечества?

– Это как?

– Ну, другими словами, если, вот вы ездите по ночному городу, много людей постоянно видите, но всех урывками, мимолетно, даже если это постоянный клиент…

– Вроде тебя?

– Вроде меня. И вы как бы в контакте с ними, но в тоже самое время они все как-то совершенно далеко от вас.

– Ты про одиночество что ли?

– Видимо да.

– Так бы сразу и сказал, что ты вокруг да около. Есть такое. Никуда от этого не деться. Я вообще тебе, Константин, так скажу. Человек всегда одинок. Это еще с Адама. Он вначале один был, помнишь? Это потом ему бабу сделали, понял? Но сначала он был один. Мужик – он завсегда один.

– Вы хотите сказать, что одиночество – первично?

Таксист помолчал – скорее для приличия, чем взаправду. Также для приличия он почмокал губами – словно действительно раздумывал над ответом, словно не планировал тему и развязку заранее. Лгун и курильщик.

– Я хочу сказать, что даже в самолете сначала на себя надо маску надеть, а потом уже другими заниматься. Одиночество необходимо для выживания. Какой смысл всех спасти, а самому сдохнуть? Тут уже эгоизм начинается. Спасенным даже некого поблагодарить будет, сечешь?

– Оригинально. Выходит, что ничего плохого нет в одиночестве?

– Ну ты же не ищешь оправдания наличию двух ног у себя, так?

– Нет.

– Вот и одиночество нечего оправдывать. И виниться нечего из-за него тоже. Хотя если прям до конца разбирать это, я те так скажу. Никто не одинок.

– Это как?

– А вот так. Такой парадокс жизненный, Константин. Человек и одинок, и не одинок. Он всегда один, но у него всегда он сам есть.

– То есть я сам у себя?

– Ага. Это как тень. Собственная тень, которая никуда не девается.

– А если… Если тени нет?

Таксист резко ударил по тормозам, машину занесло на заснеженной дороге, но умелые руки водителя быстро вернули её на место. Он строго посмотрел на меня через салонное зеркало.

– Это как “если тени нет”? Кто такое придумает в здравом уме? Ты еще скажи, что баба за рулем – нормально. Понаехало идиотов… Хипстеры блять…

Последние тени улетающих воронов выцветшими ошметками детских фотографий прочь из города, где прошло почти все. Почти все прошло. Я смотрел на закончившийся для меня мир, зная, что сюда я точно уже никогда не вернусь, хотя бы по той причине, что даже спустя всего несколько часов в моем теле сменится достаточное количество клеток, чтобы считать меня иным. Мир не смотрел на меня. Мир был слишком занят собой, своими событиями, спешками, суетами, чертов эгоист. Мир устраивал демонстрации, манифестации, праздники, распродажи, фестивали, мир кутил, кричал, ездил, употреблял наконец, что хотел, как хотел и когда хотел. Мир рождался и умирал. Ему было не до меня. Ей было не до меня. Мир был не только мужчиной, мир был и женщиной, мир был многолик, многопол, многомер. Мир был и продолжался без меня. И я продолжал и продолжал мыслить эту мысль, ибо слишком больно было это для моего эга – видеть проявление другого эга в этом ужасном противном холодном зимнем мире, которому, да, совершенно правильно ты сейчас думаешь, которому было не до меня, в тот самый момент, когда я уезжал из него на вонючем грязном ржавом поезде в компании с человеком, имени которого я не помнил, не помню, и так и не рискнул уже никогда спросить.

Давай чаю, старый. Что-то поднакрыло меня…

школа

* * *

Школа же еще бывает в детстве.

У меня была, не избежал я этого формирующего опыта.

Школа… концентрированный досуг рассеянных квазилюдей.

Учитель труда. Высохший на солнце огрызок человека. Сморщенные цели пожухлого мастера токарного станка. Железный воздух школьной тюрьмы для нас был хрустальным воздухом свободы для этого невысокого, сдавленного жизнью с родителями примера-того-что-не-надо-делать-со-своей-жизнью. Лоцман, показавший неправильный курс, очень ценен, если он ведет корабль врагов.

Запах ацетона – вот моя основная ассоциация со школой. Там постоянно что-то красили. Еще помню, что мать прислала мне почтой один новенький носок (тогда только отошла мода на детские “чулки”). Старушка-процентщица из соседнего подъезда за десять копеек в день водила меня в школу.

Во внутреннем дворе – галдящая толпа школьников, орущие родители, плачущие медсестры, взвод солдат, двойной круг оцепления. Кажется, пьяный сторож провел нас в класс через черный ход – точно не помню. Но как хорошо я помню этот резковатый и устрашающий запах свежевыкрашенных парт, запах свежего ацетона, там было еще что-то, но…. Там была осень. Красивая, яркая, сочная, душистая. Иногда дождливая, иногда солнечная, иногда светлая и просторная, в ней могли поместиться все – летние, зимние, собственно осенние и даже весенние мгновения. Они проливались жарким полуденным золотом, покрывались утренней хромированной коркой на лужах, обрушивались вечерними серыми графитовыми потоками, прорастали глупыми полуденными зернами малины второго сбора. А когда это великолепие, это празднование природы происходило, я сидел в школе. И ни капли не жалел, что пропускал столь безумное почти психоделическое веселье, ибо…

Бро… Такая тема… Я как сейчас вижу первую учительницу – высокая, красивая, опять же блондинка, опять же полные алые губы, которые не портило даже покрытие дешевой советской помадой, огромная сочная грудь, просто подавляющая своими размерами все сомнения о моей сексуальной ориентации. Вот кто формировал моё эротическое представление о женщинах, вот кого я снил ночами в нестройных детских фантазиях, еще без секса, я тогда еще не знал, что делают с женщинами в снах после того, как их разденут, мне хватало лишь представлений о том, что мы лежим голыми где-нибудь на диком пляже необитаемого острова, брошенные судьбой в пальмовую тень неизвестности… робинзоны любви… пятницы нежного петтинга… Правильная политика подбора кадров в школах – залог успеха полового воспитания юного поколения. Запиши себе где-нибудь на ладони. Нацарапай ногтем на внутренней стороне бедра.