Ступала вниз. Глаза слезились, больные чем-то старческим некорректным. Острота зрения терялась во многих сферах, кроме порядка в подъезде. Ступала вниз. Не видела ступенек. Оступилась. Долгое падение в раскрытую пасть спуска. Провалилась в самое нутро длинного, практически бесконечного, отчаянно чёрного лестничного проема. Пасть захлопнулась. Тамара Васильевна исчезла.

– Дюсексмакина, ты понял? – выдохнул один из собравшихся серое облако случайных мыслей.

Случайные мысли жужжащим роем выпорхнули было на улицу сквозь зарешеченное окно двери подъезда, но холод вечернего Большого города немедленно сковал их тяжелыми кандалами льда. Мысли падали на грязный старый снег, выпавший еще в прошлом месяце. Твёрдые, промерзшие насквозь, они звонко хрустели под подошвами возвращавшихся с работы мужчин, уставших после третьей смены подряд, после тяжелого физического труда по добыванию добавленной стоимости для реализации новых планов хозяина производства. Мысли становились нечаянными жертвами чужих стремлений к отказу от простоты жизни. Кто-то достал свободных радикалов из кармана и присыпал ими сверху разбитые, раздавленные мысли. Радикалы зашипели, соприкоснувшись с мыслями, запенились густой зеленой пеной, пена расползлась по тротуару, захватив кроме мыслей еще двух случайных щеночков и старуху-процентщицу. Потом пришёл дворник и вымел всё как сор. Ничего не осталось от внезапной зеленой пузырящейся мандалы мгновения. Ничего кроме следов веника. Да и их унёс прочь предатель-ветер, вырвавшись из подворотни грубым жестким порывом пивного небритого мужика в мешковатом спортивном костюме с национальной символикой Странной страны.

– Ну чо – едем? Возьмём на сколько есть. – Начал терять терпение один из присутствующих.

– А если не дадут? – Вдруг забеспокоился его товарищ по присутствию.

– Ну будем решать на месте. – Сказал кто-то, кто выдохнул мысли, выдохнув теперь намерение и готовность, сплюнув ими смачно на пол. В сплюнутом виднелись сгустки желания, кроваво-ясные, багровые желания, местами переходящие в коричневый одержимости достижением цели. Цели не остаться без веществ к утру. Не сдохнуть на кумарах к утру. Выжить.

Вороны

… черным водопадом сверху планируют вороны – так неистово красиво в немой серости небес, потом взымаются стеной вверх, и рассыпаются, исчезают в бездонной пропасти январского неба… Голые ветви деревьев хорошо контрастируют с этой серостью… кажется за мной пришли… спасибо вам, но… битый асфальт зовет в дорогу… Сонное состояние близится трансперсональностью снов. Станция Сонная близилась криками пристанционных торговцев грибами, вяленой рыбой, вареной кукурузой.

–

Мне сказали, что парень в поношенной синей рясе женщины-почтальона будет проводником. Он подкрался сзади и закрыл мне глаза ладонями, теплыми и влажными.

– Привет, угадай кто…

Секундная пауза, чтобы я максимально растерялся.

– Я знаю хорошую гостиницу в центре Таллина. На будущее. Никогда не знаешь, когда окажешься в центре Таллина.

– Все там будем. – Кивнул я.

Взявшись за руки, мы отправились навстречу приключениям. В билетную кассу.

–

Станция Сонная. Взрослая женщина в новой с иголочки гимнастерке встретила нас мечтой о солнце в глазах – восьмую неделю на площади семнадцати разрушенных вокзалов сыпал мелкий дождь. Оранжевые когда-то ламы ютились в грязном вонючем зале ожидания, жалко жались друг к дружке как брошенные котята. Ламы пугали своей удивительной осознанностью – нервно инакомыслящие умы, невероятно чужие лица, недобрые морщины на лбу. Четки перебирались очень быстро в те дни, четно и нечетно. Fluxion – "Stations".

–

Поезд две недели в коматозном состоянии первородных слов нечистоты полустанков обрывки туалетной бумаги колдовство сырой воды память предков вонь реальности. Безрассудные попытки рассуждать как перестать пытаться рассуждать. Выбраться на свободу от ума. Ума – палата. Шестая. Аллюзия на ровные, приглаженные, аккуратные тексты прошлого. Когда еще можно было высказываться прямо, без пируэтов, без сложных постановочных трюков, без словесного каскадерства, когда были лишь ты и твой блокнот, когда можно было нарядиться ребенком-артистом, встать на улице и продекламировать громко и даже вслух что-то либо из своего, либо из классического, даже иностранного, без боязни, что черно-синие люди с твердыми пластиковыми, обернутыми в подобие джинсовой ткани, прямоугольниками на плечах не утащат тебя прочь, не заставят проливать слезы на публике по невинно подавленным рифмам.

Кто-то сказал, что американцы снимают чересчур много социально-ориентированных сериалов. Кто-то еще будет иметь возможность проявить свою смекалку – вредная скотина, вечно лезет в мой и без того рваный рассказ!

Давай еще чаю, старый. Надо пить. Надо. Иначе уже нет сил – каждый раз, когда окунаюсь в те дни мысленно либо вот так на словах, готов сломаться, готов вырвать все свое нутро из себя и превратиться в того, кем никогда не хотел стать, кого всегда считал самыми последними из своих клиентов. Чтобы проснувшись и выйдя в ванную, смотреть там на себя в зеркало и мычать словами правды прямо в небритое утреннее лицо:

– Да никако ты писака…

–

– Отцы… – я вежливо начал разговор, но тут же сорвался и двинул с размаху кулаком в левое ухо сидящему ближе ко мне ламе. Лама немедленно пробудился. Его просветленный взгляд выражал сияющую простоту недоступной мне истины. Лицо ламы надело едва заметную улыбку трудноуловимого сарказма – знак понимания моей ограниченности. Понимание этого факта было мне доступно, и я двинул ламе еще раз, постаравшись приложиться сильней. Сила удара выбила ламу прочь в никуда, разорвав тонкие связи с соседними телами. Улыбка слетела с лица, зазвенела на промерзшем насквозь бетонном полу станции, попала под каблук проходившей мимо сотрудницы городской управы и противно захрустела ломаемым выражением.

– У меня вопрос, отцы… – сообщил я причину моего беспокойства.

Двенадцать глаз смотрели на меня – девять лам сидели полукругом напротив, ожидая возможности не дать мне ответ. Они знали все, еще не услышав – так была сильна их уверенность в собственном знании. Они молчали. Не собирались делиться им с проходимцем. Твари. Ублюдки. По какой-то неведомой причине я видел их самую суть. Смотрел им в нутро. Не мог отвести взгляд. Ненавидел их еще сильней от этого. Шум вокзала дополнялся гулом дыхания лам – вдох-выдох, вдох-выдох – они пытались медитировать на происходящее, спрятавшись таким образом от острой бритвы настоящего момента, но я был настойчив. Я был упорен в своем желании получить ответ. Мудрая женщина за прилавком ярко-желтой прессы осторожно выглядывала из-за ста классических сканвордов. Трое стоявших в кассу молодоженов пытались отвлечься от созданной левым ухом ламы ситуации пересчитыванием друг друга – у них был свой коан.

– Мне не нужно знание, отцы. – Я попробовал вывести разговор сразу в правильное русло – туда, где течение не было особенно предопределенным. Ошибся. Забыл древнюю формулу провала – не проси и не откажут, не рискуй и не проиграешь. Не рискнул. Не выиграл.

– Зачем ты так? – опасливо спросил меня мой спутник.

– Не знаю, – внезапно очнулся я. – Наверно просто захотел использовать слово “отцы”… Что мы тут?

– Ничего. Ждем.

Много позже я сообразил, что количество глаз и количество лам не совпадали, но это уже не имело значения. Кто-то, как всегда, умничал и замечал, что количество и других органов не совпадало, что вообще вся история с вокзалом выглядела шитой белыми нитками, но я лишь усмехался, отводил на секунду взгляд в сторону, затем двигал с размаху в ухо Кому-то. На какое-то время это помогало. Кто-то уходил на диету. Отказывался от мясного. Делал разгрузочные недели. Извинялся действием.