Съехав с моста, такси свернуло вправо и притормозило рядом с Яхин-Боазом. Тот по-прежнему стоял лицом ко льву, спиной к такси.

Водитель опустил стекло.

– Вам назад или вперед? – спросил он.

Яхин-Боаз нащупал позади ручку, открыл дверцу, сел в машину. Дал таксисту адрес книжного магазина, где работал.

Такси отъехало. В заднее стекло Яхин-Боаз видел, что лев стоит неподвижно, голова поднята.

Такси гладко гудело вперед. Уже совсем рассвело, и другие машины ехали впереди, позади, по обеим сторонам. Яхин-Боаз откинулся на спинку. Затем нагнулся вперед, опустил стеклянную перегородку между собой и таксистом.

– Вы там не видели ничего, когда я садился? – спросил он.

Таксист взглянул на лицо Яхин-Боаза в зеркальце заднего вида и кивнул.

– Здоровенный такой, да?

У Яхин-Боаза закружилась голова.

– Но почему тогда… Почему вы… – Он не знал, чего бы ему хотелось от таксиста.

Тот смотрел прямо перед собой, а такси гудело в потоке уличного движения.

– Мне-то что, – сказал он. – Я думал, это ваше.

Предложив свои рисунки царю львов, Боаз-Яхин сжег их на равнине, где раньше львов убивали. В буфетном киоске взял большую металлическую мусорную корзину, сунул в нее свои рисунки и поджег.

Он ожидал, что охранники увидят пламя, и стоял возле холма зрителей, где у него была возможность скрыться с глаз, когда прибегут. Никто не пришел. Пламя затанцевало ввысь, по-над равниной поплыли искры и хлопья обугленной бумаги, огонь быстро умер.

Боаз-Яхин снова перелез через сетчатую ограду, пешком вернулся в городок и уснул на автостанции.

В автобусе домой ему стало уютно. Было ему бесстрастно и легко, чисто и пусто, как бывало после того, как он предавался любви с Лайлой. Он думал о дороге к цитадели мертвого царя, о том, что чувствовал каждый раз, когда шел по ней. Как и зал львиной охоты, она теперь стала его местом, отпечаталась на карте его ума. Ее дневной свет и темнота ее были теперь в нем, ее сверчки и лающие собаки, и камни ее. Он мог странствовать по той дороге, когда б ни вздумал, где б ни оказался.

Вернувшись домой, Боаз-Яхин не застал матери. Он был рад оказаться один, рад, что не нужно разговаривать. Пошел к себе в комнату и вытащил незаконченную карту. На нее он нанес дом Лайлы, дворец последнего царя, равнину, где раньше убивали львов, холм, на котором он сидел, дорогу, по какой ходил, и две автостанции.

Домой явилась мать, приготовила ужин. За столом она говорила о том, как трудно управляться с лавкой, о том, что она все время усталая, как мало удается ей спать и до чего сильно потеряла она в весе. Иногда Боаз-Яхин видел, что лицо ее ждет ответа, но не всегда мог вспомнить, о чем она говорила. Ее лицо сделалось чужим, и чужим стал он для себя самого. Вновь чувствовал пустоту, но то была не легкая пустота, что была у него в автобусе. Словно что-то покинуло его, и теперь он должен последовать за ним в мир. Ему не сиделось на месте, он хотел двигаться дальше.

– Почему? – спросила его мать.

– Что почему? – спросил Боаз-Яхин.

– Почему ты так на меня смотришь, я сказала, – сказала мать. – О чем ты думаешь? Ты как будто в тысяче миль отсюда.

– Не знаю, – ответил Боаз-Яхин. – Не уверен, что вообще о чем-то думал. – Он думал, может, я никогда больше тебя не увижу.

Поздно той же ночью он спустился в лавку и стал разглядывать одну большую настенную карту. Смотрел он на свою страну на ней и на то место, где был его городок.

Водил пальцем по глянцевой поверхности, ощущал линии исканий, что вели прочь из его городка и других городков, из его страны и других стран, сливаясь в великом городе далеко за морем. Отец его, подумал, будет там, а с ним – и карта карт, какую обещал он Боаз-Яхину.

Он зашел в контору, открыл кассу. Та была пуста. Значит, мать заметила отсутствие денег и их возвращение, когда он их брал в прошлый раз. Боаз-Яхин пожал плечами. У него самого было довольно денег, чтоб жить недели две или около того, если будет ночевать под открытым небом, и у него с собой гитара.

Он собрал рюкзак, положил в него свою карту, взял гитару. Матери оставил записку:

Он сходил к дому Лайлы и сунул записку под дверь:

Боаз-Яхин вышел из спящего городка, мимо пальм и площади, где струя фонтана нескончаемо вздымалась и опадала, мимо темных лавок и домов, мимо собак, что расходились своими несколькими путями, мимо ярких закрытых бензоколонок. Он вышел на дорогу, услышал, как перекатываются под ногами камни обочины, ощутил в дороге ночь и утро, что уже наставало.

Таксист подмигнул, когда Яхин-Боаз с ним расплачивался. Значит, льва он не видел, подумал Яхин-Боаз. Заметил, что я иностранец, и решил, что я пьяный, а потому насмехался надо мной.

Когда Яхин-Боаз выбрался из такси, у книжного магазина льва не было, и в этот день он больше не появлялся. Яхин-Боазу было смертельно жутко, когда лев его скрадывал, но после в нем возникла странная радость. Львы уже вымерли. Львов больше нет. А вот у него лев есть. «Я думал, это ваше», – сказал ему таксист, подтрунивая над иностранцем, который, как он считал, пьян.

Он и вправду мой, думал Яхин-Боаз. Лев есть, и льву этому, реальному или воображаемому, вполне по силам осуществить мою смерть. Я это знаю. Но он мой лев, и я рад, что он существует, пусть даже я перед ним в ужасе.

Яхин-Боаз дошел до кофейни поблизости и принялся бродить перед ней взад-вперед, как часовой, пока та не открылась. Стоило подумать о льве, как он ловил себя на том, что ходит иначе, отдельный от прочих людей, помеченный такой опасностью, а то и смертью, что была неповторима. Он держался с меланхолической гордостью, словно царь в изгнании.

Когда кафе открылось, он взял себе кофе и сидел, разглядывая шедших мимо людей. Чувствовал он себя новым и четко очерченным, будто заново нашел сам себя и стал обреченно одинок среди миллионов, словно только что шагнул из аэроплана. Все обретенное теряется вновь, впервые подумал он. И все же ничего обретенного вновь не теряется. Что такое карта? Есть лишь одно место, и это место – время. Я – в том времени, где обретен лев.

Весь день в книжном магазине лев жил у него в уме. Он не сомневался, что лев объявится снова, и только гадал, как он, Яхин-Боаз, поведет себя при следующей их встрече. Он не ведал, всамделишный ли это лев в том же смысле, в каком всамделишны он сам, его магазин и улица. Одно он знал: лев может его убить.

Тем вечером дома он был очень весел и предавался любви с Гретель изысканно и алчно, чувствуя себя международным путешественником, человеком зажиточным, ценителем вин. Он заснул с фигурой льва в уме, каким видел его в последний раз: голова поднята в первом свете дня, упорная и требовательная, словно безмолвно призывает патриотический долг.

Вновь проснулся он в половине пятого. Гретель крепко спала. Яхин-Боаз вымылся, побрился и оделся. Из глубины холодных полок под кладовкой, где он его спрятал, достал бумажный сверток, сунул его в хозяйственную сумку. После чего вышел наружу.

Он прошагал по улице к дороге вдоль набережной, остановился на углу и оглянулся. Ничего не увидел.

Яхин-Боаз перешел на речную сторону дороги и двинулся вдоль парапета, глядя на реку и лодки, что покачивались на своих швартовках. Миновал следующий мост, и небо сквозь паутину его балок становилось ярче.

Таким ярким все было, когда я оглянулся на него в окно такси, подумал Яхин-Боаз. Интересно, перестает ли он там быть в самый разгар дня.

В небе над рекой громоздились темные тучи и театральные огни, словно это небеса на морских картинах. Река плескалась и журчала под стеной. Дорога вдоль набережной проснулась от машин попарно и тройками, от велосипедиста, бегуна в спортивном костюме, проходящей юной пары: темнота минувшей ночи меж их близкими лицами, длинные волосы спутаны.