– Больница-то в двадцати милях отсюда, – пояснил фермер Боаз-Яхину. – Неотложку вызвали, сюда не могла добраться много часов. Доктор вот приехал, сделал все, что мог, посоветовал сейчас его не ворочать.

Фермер взглянул на врача, показал на Боаз-Яхинову гитару.

Врач взглянул на отцово лицо, кивнул.

Мать внесла кофе, фрукты и сыр, пока Боаз-Яхин настраивал гитару. Кофе она налила врачу, своему сыну и Боаз-Яхину, потом уселась на стул с прямой спинкой и сложила руки на коленях.

Боаз-Яхин заиграл и запел «Колодец»:

Звук гитары круглился и ширился, отлетал от него к стоявшим стенам, возвращался к середине комнаты, говорил стенам: «Не вы. Вне вас».

Отцово дыхание свистело внутрь и наружу неровно, как и прежде. Когда Боаз-Яхин запел припев, мать подошла к окну и встала перед своим отражением в ночи:

Боаз-Яхин запел «Апельсиновую рощу»:

– Ты привел трактор? – спросила у сына мать.

– Поставил в сарай, – ответил тот. – У него глаза открылись.

Отцовы глаза, большие и черные, уставились прямо в потолок. Левая рука водила по тумбочке у кровати.

Его сын нагнулся над отцовой движущейся рукой, проследил за пальцем, чертящим буквы на темном дереве тумбочки.

– П-Р-О… – прочел он. Палец двигался дальше. – Прости, – сказал сын.

– Вечно его шуточки, – произнесла мать.

– Бенджамина-то он простит, – заметил сын. – Всегда.

– Может, он имел в виду вас, – сказал доктор.

– Может, он просит, – сказал Боаз-Яхин. – Для себя.

Все повернулись посмотреть на него, и в этот миг отец умер. Когда все вновь повернули головы к отцу, дыхания уже не слышалось, глаза были закрыты, рука на тумбочке не шевелилась.

Боаз-Яхин переночевал в комнате, что некогда была Бенджаминовой. Утром мать распорядилась насчет похорон, а сын повез Боаз-Яхина в порт.

Они провели в дороге весь день, лишь на полпути остановившись пообедать в кафе. Сын побрился и надел костюм со спортивной рубашкой. Когда прибыли в порт, стоял вечер. Небо показывало, что они у моря.

По крутым мощеным улочкам они спустились к воде, выехали открытой мощеной набережной у пристани к кафе с красными и желтыми лампочками, нанизанными снаружи. Огни судов и лодок, ошвартованных у пирсов, и огни зданий набережной отражались в воде.

Фермер вытащил из кармана сложенные деньги.

– Нет, прошу вас, – сказал Боаз-Яхин. – Между нами не должно быть денег. Вы дали мне что-то, я дал что-то вам.

Они пожали руки, фургон отъехал, вскарабкался по мощеным улочкам назад, к дороге, прочь от порта.

Позже, когда Боаз-Яхин размечал свою карту, он понял, что единственное имя, какое получилось дать той семье, было «Бенджамин».

Добравшись до квартиры, Яхин-Боаз снова потерял сознание. Гретель срочно вызвала неотложку, и его унесли на носилках.

В приемном покое больницы Яхин-Боаз заявил, что пьяным поранился об острые зубцы ограды. То же сказал и медсестре, которая промывала его раны, когда та его спросила. Когда зашить самые глубокие порезы пришел врач, он тоже спросил, как Яхин-Боаз ими обзавелся.

– Зубцы на ограде, – пояснил Яхин-Боаз.

– Ага, – произнес врач. – Похоже, ограда кинулась на вас с неимоверной скоростью и силой. И протащила свои зубцы вам по всей руке. Довольно опасно дразнить такие ограды.

– Да, – согласился Яхин-Боаз. Он опасался, что, выйди вся правда наружу, его запрут в психушку.

– А это не были случайно зубцы на ограде в зоопарке вокруг клеток с тиграми? – продолжал врач.

– Не видел я никаких клеток с тиграми, когда это случилось, – стоял на своем Яхин-Боаз. Насколько он понимал ситуацию, на него могли наложить большой штраф, аннулировать разрешение на работу, даже паспорт отобрать. Но, конечно, никто б не смог доказать, что он лез в клетку с тиграми.

– Полагаю, в вашей стране существует определенное количество странных культов, странных обрядов, – сказал врач.

– Я атеист, – ответил ему Яхин-Боаз. – Нет у меня никаких обрядов.

Пока врач зашивал раны Яхин-Боаза, ординатор позвонил в зоопарк выяснить, были ли за последние сутки какие-либо происшествия, связанные с тиграми, леопардами и прочими крупными кошачьими. Зоопарку сообщить было нечего.

– Я б не удивился, если б выяснилось, что он носит какой-нибудь амулет, – сказал врач, когда Яхин-Боаз ушел, – я просто не удосужился посмотреть. Они приезжают в эту страну и пользуются всеми благами Национальной системы здравоохранения, но среди своих держатся старых обычаев.

Вечером за ужином ординатор сказал жене:

– В зоопарке творятся такие вещи, о которых рядовой гражданин и не подозревает.

– Среди животных? – спросила жена.

– Животные, люди, – какая разница, если дело доходит до такого? – произнес ординатор. – Культы, половые оргии, всякое. Нашу иммиграционную политику неплохо бы хорошенько пересмотреть, как бы там ни было. Наш образ жизни не сможет неопределенно долго противостоять этому наплыву из-за границы.

– Однако животные, знаешь, – из-за границы, – сказала жена. – Какой зоопарк без них? Подумай, как нашим детям будет их недоставать.

Гретель и Яхин-Боаз в тот день оба не пошли на работу. Яхин-Боаз отдыхал в постели, вся рука – в белых бинтах. Гретель ухаживала за ним – посредством супа, мятного чая, бренди, заварного крема, штруделя. Весь день она готовила и пекла, гремя и грохоча на кухне и напевая что-то на своем языке.

Тем утром, придя домой весь в крови, Яхин-Боаз свалился в обморок, ничего не объяснив, а в карете «скорой помощи» попросил не вдаваться в подробности. Гретель давно уже знала о его ранних отлучках из квартиры, однако ничего не говорила. Если ему нужно куда-то уходить каждое утро без четверти пять, пусть идет без разговоров. В то утро ее ужаснул его вид, но она молча выслушала историю о зубцах на ограде, рассказанную в больнице, – и продолжала не задавать никаких вопросов. Ее вопросонезадавание, как высокое безмолвное существо, весь день бродило по квартире и таращило глаза на Яхин-Боаза.

Почти весь день Яхин-Боаз не мог ничего делать – лишь сосредоточенно тратил все силы на то, чтобы не разъехаться. Змеистая черная блистательная паника, что взбухла в нем, когда он закрыл глаза пред лицем льва, сорвала промокшую гниющую крышку с колодца ужаса в нем, в тот колодец ум его канул, словно гулкий камень.

Он съежился под одеялами, обхватив себя руками, трясясь от озноба, который не могли отвести ни суп, ни бренди, ни мятный чай. Оглядывая комнату, глаза его не могли впитать достаточно света. Во дне же, как ни разнился он от солнечного к серому, нормального света оказалось еще меньше. Сумерки были отвратительны.

Лампы, когда их зажигали, казались немощными, тщетными. Ужас его стоял в нем крепко, пока сам он лежал. Обратно в здесь-и-сейчас его вводило лишь беспокойство о том, как раздобыть льву еще бифштекса.

– Ты пойдешь сегодня в магазин? – спросил он Гретель как бы невзначай.

– Я была там вчера, довольно много всего купила, – ответила она. – Нам ничего не нужно, разве что ты чего-нибудь захочешь.

– Нет, – сказал Яхин-Боаз. – Мне ничего не нужно. Все равно спасибо. – Он стал прокручивать в голове разные способы того, как упомянуть ей про семь фунтов бифштекса. Он не мог, например, сказать прямо: «Возьми семь фунтов бифштекса в мясной лавке». Он не мог сначала трижды посылать ее за двумя фунтами мяса, а потом еще раз – за одним. И он не мог отправиться за ним самолично – вернуться пришлось бы незаметно или в вызывающем молчании.