Егоров, насколько знал Андрей, на гражданке учился на программиста, и был поэтому нелюдим и плохо чувствовал себя в социуме. По ночам, ещё в РМП, он залезал с головой под одеяло, включал фонарик, который из дома прислала ему мама, и читал книги по программированию, а также изучал биографию Стива Джобса. Андрей спал рядом, и видел эти книги. Но вскоре сержанты отобрали у Егора фонарик, а про него самого на весь батальон наврали, что по ночам он дрочит под одеялом. С тех пор над ним смеялись уже и парни его призыва. Служба началась для него плохо.

Пока шли обратно, разговаривать было запрещено. Идти было минут тридцать. Но дембеля вскоре заскучали, и поступил приказ петь песню. Песня у 2-ой огнемётной была – «Прощание Славянки». Дембеля сначала велели идти строевым шагом, но потом отменили этот приказ – главным образом потому, что так они не успели бы вовремя явиться в часть, а значит, получили бы за это от ротного. Ведь ротный их назначил старшими, а следовательно, и спрос – тоже был бы с них.

***

Впервые Андрей побывал на втором этаже огнемётного батальона, который проживал во второй казарме, – когда их привели туда переодеваться. В РМП они были на первом этаже той же самой казармы, так что на время их РМП весь огнебат, а это под сто человек, ютился на одном лишь втором этаже, потому как третий и последний этаж принадлежал уже батальону аэрозольного противодействия.

Уже стало известно, что Андрей попадает в огнебат. По рассказам они все знали, что это самый злостный, так сказать, батальон. Единственный батальон в бригаде, занимающий два этажа. Самый большой батальон, который в прошлом состоял из одних лишь контрактников, время от времени отправляемых в Чечню. А теперь те из контрактников, которые остались живы, а также новые контрактники обучали всем своим знаниям воинского дела молодых солдат срочной службы, и старались за один год научить их всему. В первой казарме ютились и батальон защиты, и батальон разведки, и ещё уйма всяких спец-взводов.

В огнебат, помимо Андрея, попадали шесть человек из Пензы. Это радовало. Но только его друг Роман, которого, по счастью, тоже определили в бригаду, теперь попадал в батальон защиты. Надо заметить, что ещё одного его друга, лучшего его друга Женю тоже забрали в армию, но его забрали в полк.

Итак, впервые оказавшись на обитаемом, так сказать, этаже огнебата, они сразу стали свидетелями дедовщины. Какой-то коренастый дагестанец лупил дневального на тумбочке. Он всё хотел затащить его в сушилку, но тот сопротивлялся, зная, что, сойди он с тумбы, так его потом ещё и сержанты с офицерами отхерачат, а после снимут с наряда и вечером ему придётся заступать заново, то есть не спать ещё одну ночь. И поэтому он просто стоял. Он был, как Андрей узнал впоследствии, мордвин. А дагестанец пробивал ему грудь и давал гвоздя*.

Пока они стояли в очереди в каптёрку, чтобы сдать уже свою зелёную офисную форму и получить полевуху, а также и берет и флягу, с ними общался какой-то здоровый парень, уже по общению видно, что полугодишник. Он походил на русского. И Андрей спросил его, зачем дагестанец избивает дневального.

– Да потому, что может, – ответил солдат, нагло улыбаясь.

– Это же несправедливо?!

– Жизнь, братан, несправедлива… Ты откуда сам?

– Пенза.

– Я из Красноярска. Ты привыкай… к несправедливости-то… и не нас, русских, бойся. А вот их, – он указал на дагестанца. – Не мы животные, а вот они.

Потом он ушёл. Вскоре на этаж зашёл офицер, и дагестанец отстал от дневального. Офицер видел, пока поднимался по лестнице, что происходит на тумбе дневального. Он всё видел. Но ничего не сказал. Хотя, как узнал Андрей впоследствии, этот старший лейтенант сам был из Мордовии. Просто ему, как и многим представителям офицерского и сержантского состава, было необходимо одно – чтобы в батальоне, в их роте, в их взводе и их отделении – был порядок. А уж какими методами этот порядок будет насаждаться, никого как будто не волновало. Главное – чтобы методика была действенной.

***

Но тут теперь необходима небольшая предыстория относительно прошлого Андрея и вообще его мировоззрения. Этот полугодишник, похожий на русского, сказал ему, что бояться стоит не русских, а – дагестанцев, что это они животные.

Но они были мусульмане. Хотя, очевидно, и ваххабиты… И Андрей тоже причислял себя к мусульманам, поскольку был он человек верующий и с шестнадцати лет каждый день читал намаз. Впрочем, до шестнадцати лет он не был атеистом, разве что один год, когда он начитался книг по научной литературе, а также попал под влияние атеистических философий. Тогда ему было лет пятнадцать. А до этого он, несмотря на свою внешнюю неуёмность, был очень дисциплинирован в отношении религиозной веры вообще. Было время, что он читал книги Свидетелей Иеговы, было время, что он изучал чистой воды православие и даже намерен был идти учиться на священнослужителя в духовную семинарию. Молился он тогда по пять раз на дню. И все свои скромные денежные средства, дарованные ему бабушкой, Андрей отдавал в храм, не покупая себе, в отличие от других ребят в классе, ни пирожков, ни шоколадок, ни чего-либо ещё.

Был момент, когда он всерьёз хотел бросить школу. Это случилось в шестом классе. Он потерял свою тетрадь, которую отвёл себе для богословских записей, а девочки из его класса эту тетрадь нашли. И стали публично читать и хихикать. Он хотел было девчонок поколотить, но сдержался, вспомнив, что их, дур, бить как будто нельзя. Из школы он сейчас же отправился домой и в течение всего вечера молился, стоя на коленях перед бабушкиной иконой Святой Троицы, прося прощения как за себя, так и за этих своих одноклассниц, которые просто не понимали, что творили.

Тем не менее, в школу Андрей отказывался ходить всю следующую неделю. А бабушка, прежде таскавшая его по квартире за уши, делать этого более не смела, ибо видела во внуке что-то, как ей казалось, очень твёрдое; кроме того, Андрей целыми днями читал и за пропущенную неделю обогнал сверстников на три темы вперёд. Бабушка тогда позвонила учительнице и сказала, что Андрей заболел.

Но это было влияние христианства. А Ислам наступил после. И хотя бабушка и переживала поначалу за внука, боясь, что «получится из него какая-то нехристь», она видела, что внук её ничего плохого как будто бы не замышляет и делает хорошие вещи, стремится к благим поступкам, преследуя благие намерения и вообще учится хорошо и занимается также самообразованием.

В конце концов, бабушка даже стала смотреть на Андрея с каким-то обожанием, внимая едва ли не всякому его слову. Потому что внук стал отчитывать её за всякую неправду, за сплетни, за всякого рода несправедливости и вообще за всё то неприятное, что она говорила в адрес не нравившихся ей людей, взяв эту привычку ещё из молодости, да и, как всякая женщина, не умея обойтись без злых комментариев за чужими спинами.

Андрей всё больше становился похож на своего деда. И это ей в нём, очевидно, и нравилось; хотя, стоит заметить, дед его был больший хулиган и был даже распутник по молодости.

Так вот, будучи верующим человеком, да притом, если уж и не мусульманином, то точно исламистом, Андрей не знал теперь, кто ему ближе – дагестанцы или русские. Из тех, кто был рядом, о его вере знал только Роман, но и тот был теперь в другом батальоне. Первым, с кем поделился своим мировоззрением Андрей, стал Саша, парень, с которым они вместе ходили строить полевой лагерь и с которым Андрей поэтому и сдружился. Саша казался ему адекватным, то есть не догматиком, и потому спокойно отнёсся к тому, что сообщил ему Андрей. Но он сказал, что дагестанцы его к себе не примут. А русские полугодишники-дембеля, если узнают об этом, не обрадуются, и поэтому он только посочувствовал Андрею.

– Будешь в итоге не с одними, не с другими, – сказал он. – А это плохо. Нам ведь с этими обезьянами ещё полгода вместе жить.