– Прочитай, дядя, никак не разберу.

Поправив пенсне, Марк Натанович начал читать. Сначала громко, затем все тише и тише, а потом и вовсе перешел на шепот:

– Что ты хочешь мне сказать, протянув печально руку?

Черным мраком наказать? Сколько мне терпеть ту муку?!

Сердце разорвала в клочья, истерзала душу в прах…

Вот и гроб уже заколочен. Боль утраты…ярость… страх…

Горький рок… В часовне белой, под придавленной плитой,

Ты лежишь в одежде прелой на перине земляной.

Два монаха преклоненных камнем замерли в стене,

В разумах их помутненных стон доносится извне.

Дрожь бежит под грузной рясой, прах летит с могучих плеч,

Будто ждали сего часа – тело нежное извлечь!

Разом зажигают свечи, освещают Ведьмин трон.

Предвкушаешь нашу встречу, жаждешь показать мне схрон!

Знаю, где сусаль ты прячешь, сам ковал я тот ларец…

На картине обозначишь… ключ – хрустальный леденец.

Мрамор черного надгробья разверзается в ночи.

Взгляд коварный исподлобья страсть мою не облегчит.

Вслед тебе иду в могилу, погружаясь в смрадный тлен,

По костлявому настилу. Пред очами – гобелен:

Тень неверная за дверью, враг хорониться иль друг?

Опасаться надо зверю, коль сразил его недуг.

Кровяные мысли прячет в свете дня алчный глупец,

Дикой злобою охвачен в полнолуние… подлец.

Страшным ядом мозг пропитан, нет лекарства от него,

Век короткий нам отсчитан – злата хочет одного.

Уберечь себя от зверя не смогли мы – смерть взяла.

За великую потерю черным словом прокляла

Ненавистного злодея, неопознанную тварь,

Разумом кто не владея, с головой полезет в ларь.

Волдыри покроют тело, жаром выгорит нутро.

Вот душа уж отлетела – ты придумала хитро.

Зачем тогда мне руку тянешь, уводя в кромешный ад?

Мне сердце больше не изранишь, я не вернусь уже назад…

Служить тебе я стану вечно, надену призрачный венец.

В сундук полез я так беспечно, теперь и я уже мертвец…

Глава 13. В психиатрической больнице

Высокий каменный забор с облупившейся серой краской выглядел довольно уныло. Но особую тоску нагнетало само здание больницы, чьи очертания виднелись в конце длинной вытоптанной аллеи.

– Кто-то девушку в ресторации зовет, а кто-то в богадельню, – тихо пробормотала Алимпия, всматриваясь вглубь парка. Огромная каменная глыба проступала мутными очертаниями в завесе мелкого пунктира моросящего дождя.

– Так то ежели "девушку"… – хмыкнул Егор, бодро шагая по аллеи. Не желая отставать, Алимпия почти бегом припустила за парнем, перескакивая мелкие лужицы зелеными сапожками. Так и врезалась с разбега в его широкую спину. Аромат апельсиновых корок от черной тужурки защекотал нос.

– Ап-чхи, – не удержалась, чихнула от души так, что на соседней улице собаки забрехали.

– Ого, будь здорова! Коли так хворь выгонять – болезни не видать, – подивился Егор. – Вроде как пришли. Глянь, что на столбу написано?

Придерживая на затылке новомодную шляпку-клош, девушка подняла голову на массивную колонну входного портика. Частые мокрые крапинки осыпали щеки.

– "Городская психиатрическая лечебница доктора психиатрических наук Генриха Кроненберга", – бойко прочитала вывеску. – Мы рады всем!

– Что?! Так и написано?

– Ну, да… так и написано: "Городская пси…"

– Да не про то спрашиваю, – досадливо перебил Егор, – а то, что "рады всем"…

Девушка лишь задорно рассмеялась, ступая на широкую ступеньку. Обернулась:

– Ты идешь?

Приложив палец к губам, Егор осторожно отступил назад, двинулся за угол четырехэтажного здания.

– В чем дело? – громко крикнула ему в спину, не желая выходить из-под галереи.

– Иди сюда, – тихо позвал Егор, – только осторожно, здесь проволока… от собак бродячих верно…

– Нет, – не согласилась Алимпия, подходя сзади, – скорее, от бегунков…

– А-а-а! Ну да один черт…

– Пойдем внутрь, – попросила негромко, – зябко тут. Генрих пунктуальность ценит превыше всего, а мы и так поздно вышли, как бы не прогнал.

– Не боись – не прогонит, Карлуша словом поручился.

– Чего тогда стоим?

– Тсс, слышишь?

Алимпия замерла. Лишь шелест листвы, мокнущей под дождем, да шумное дыхание Егора.

– И-и-и-ха-а-а, и-и-и-ха-а-а, – откуда-то сверху донесся протяжный крик.

– О! Опять! Я сперва думал, что почудилось – ан нет! Гляди вон туда! – указал подбородком куда-то под самую крышу.

Липа испуганно поежилась, но послушно задрала голову вверх. Толстые решетки на редких оконных проемах, за которыми темнота. Только на самом верху, под свисающим карнизом, в узкой бойнице мелькнула едва заметная полоска света.

– Пошли отсюда, Генрих ждет, – потянула Егора за рукав тужурки. – Это не наше дело, что здесь происходит.

***

На широких ступнях их уже поджидали.

Высокий мужчина в накинутом поверх белого халата черном пальто нервно курил папироску, стряхивая пепел прямо на ступени. Приземистая ширококостная дама в накрахмаленном капоре что-то ему выговаривала, сокрушенно качая головой.

– Увы, дорогая Руби, такое иногда случается между мужчиной и … Природа, знаете ли … – тихо ответил мужчина, прячась за колонну.

– Но не так явно, Генри! – громче, чем следовало, произнесла дама. – Вы теряете авторитет среди пациентов, не говоря уже о персонале…

– Не ваше дело, Руби, – огрызнулся в ответ мужчина. – Занимайтесь своими клизмами и не лезьте, куда вас не просят!

– Может, дело и не мое, но как бы чего ни случилось! Ваша мать просила меня присмотреть за вами…

– Шли бы вы на … процедуры! – не выдержал мужчина, выдыхая дым в одутловатое лицо пожилой женщины. – А с завтрашнего дня я освобождаю вас от данного моей матери обещания, тетя Руби!

– Ты глупец, Генри, – тихо промолвила санитарка, закрывая за собой тяжелую дверь.

Облегченно вздохнув, мужчина глубоко затянулся. Завидев долгожданную парочку, отбросил щелчком недокуренную папироску и, невзирая на дождь, радостно бросился навстречу визитерам.

– Милости прошу, госпожа Алимпия! Вы позволите?!.. – быстро клюнув женское запястье, обратился к молодому человеку, – …и, гм, господин…?!

– Краниц, – произнес Егор, пожимая протянутую руку. – Курт Краниц.

– Да-да, господин Краниц, гм, Курт.

От мужчины приятно пахло цветочным одеколоном и неприятно – горьким дымом. Его чисто выбритые щеки лоснились синевой, а черные, как смоль волосы отталкивали дождевые капли, словно гусиное оперенье речную влагу.

Рукопожатие вышло настолько мягким и сердечным, что Егор на минуту растерялся – не привык он к таким нежным приветствиям, не по-мужицки как-то. Еще и Алимпия глаза на него таращит – чего не так-то?! Не понять…

А мужик все трясет и трясет руку Егора, с явным интересом разглядывая его нахмуренное лицо.

– Карл Натанович очень точно описал вас, молодой человек! А я Генрих, Генрих Кроненберт. Мы, похоже, с вами одного поля ягоды, Курт, – мужчина неестественно рассмеялся, нервно дернув тонкими усиками.

– Но довольно церемоний, прошу! – поспешный взлет лакированных ботинок по лестницы и с легким театральным поклоном Генрих распахнул перед ними дверь:

– Входите, господа, в мою обитель заблудших душ!

– Липа, о чем он говорил, какие ягоды?! – недоумевал Егор, пожимая широкими плечами. – Может ему в харю дать?

– Не сейчас, Курт, – прошипела девушка, – только все испортишь! Идем же! – ухватив Егора под руку, она потащила его к двери.

***

Полутемный коридор последнего этажа, освещенный тусклыми масляными лампами. Вдоль правой стены – стальные двери с врезными глазками. На каждой двери – массивный навесной замок в металлической скобе засова.

Перекинув через руку пальто, впереди бесшумно скользил по мраморным плитам Кроненберг. За ним, крепко держа под локоток запыхавшуюся Алимпию, громыхал хромовыми сапогами Егор.

Небольшая комната в конце коридора, куда привел их Генрих, выглядела настолько несуразно по сравнению с общепринятым представлением о рабочем кабинете главного врача, что вызывала искреннее недоумение о ее предназначении в стенах больницы. Лиловые атласные портьеры ниспадали широкими воланами до самого пола, полностью загораживая окна. На огромном письменном столе вместо ожидаемого завала важных бумаг и медицинских справочников, лишь банка с высохшими чернилами, да серое гусиное перо, вставленное в ее стеклянное горлышко. Изящная оттоманка в тон портьерам придвинута резной спинкой к обоям изумрудного цвета. Тут же кофейный столик с краснощекими яблоками в хрустальной вазочке и разноцветными монпансье в жестянке. И совсем уж неуместным выглядел старомодный шифоньер, из створок которого стыдливо выглядывала кружевная штанина дамских панталон.